Пангея - Мария Голованивская

Он вспомнил это правило, про привязанность, когда совсем уже не мог вставать, он сказал кому-то: «Я привязан к постели», и понял, кто его привязал, сшил накрепко его и комнату, стул, руки и подлокотники, сшил его тоску и образ Нины, он оказался повязанным по рукам и ногам своим растущим день ото дня весом, ежесекундно множащейся плотью, и он понял, что очень скоро он уже ничего не сможет больше разорвать и врастет в землю насовсем, утонет в ней, как корабль, как гигантская ржавая баржа.

Когда Лука все додумал, сопоставил даты и события и посчитал свои промашки, он позвонил сестрам и попросил теперь их нанести ему ответный визит. Ходить он почти не мог, да и правила приличия требовали ответного шага, в переносном смысле, конечно. Они расквохтались, распричитались, но в назначенный день, не сразу, на другой неделе, пришли к нему, тычась слепыми ссохшимися личиками в кошачьи морды и восхваляя вкус прекрасной румынской чобры.

— О! — молвила Грета, отведав яство. — Да она у тебя не румынка, она цыганка! Прямо как наша Джоконда, но только с другим знаком, я чувствую это по приправам и по ароматам соуса. Цыганка, цыганка, и не спорь со мной!

Лука не придал этой реплике особого значения, но слепые сестры переглянулись и, вернувшись домой, засиделись за обсуждением Луки глубоко за полночь.

— Ты считаешь, что дело в этой цыганке? — спрашивала все время Грета.

— Да при чем тут, — Лидия Александровна всегда была склонна преуменьшать значение людей в хитросплетении обстоятельств. — Ну цыганка, и что? Моет пол, печет пироги, штаны его необъятные стирает.

— А тебя не смущает, что мы тут, три такие красавицы, ничего не видим про нее? И она при этом дает Луке пироги, от которых он превратился в мясную гору?

— Так, может, это дело в нас, а не в ней? — справедливо отметила младшая, восьмидесятилетняя Галина. — Может, это просто нам конец приходит?

— Ну да, — возмутилась Грета, — нам всем приходит конец, а она одна молодец. Надо ее скомпрометировать. Пускай сопрет у него чего-нибудь, деньги или лекарства. Ты можешь это, Галя?

— Ну могу. Завтра же и сопрет.

— А мы и посмотрим, что из этого будет, как она себя поведет и как он отреагирует. Надо, чтобы ее во всех случаях не было, цыгане — они же особенные, их на кривой козе не объедешь.

Ничего не получалось из желания сестриц помочь Луке. Не склеивалось, не срасталось. С Джокондой связаться не удавалось, она как будто все время ускользала от их звонков, от случайных встреч. Заходили, заезжали к сестрицам на этих неделях разные люди, кто по нужде, кто с благодарностью, все вроде вот только вчера видели ее, а сегодня уже не могли сыскать.

Кинули карты — та же глупость. Все видно, все понятно — ни конца, ни начала, а вот что происходит в этот момент — бабушка надвое сказала.

Грета поехала проведать Луку — не застала. Ну, может быть, он пошел по делу, хотя куда в таком виде надолго пойдешь: снять штаны сам не может, подтереться не может, если кто увидит его, так сразу на всю жизнь и запомнит. Беда.

Галина потом ходила к нему, тоже не застала, и румынки не застала, хотела хотя бы с ней поговорить. Кошки только из-за двери мяукали — вот и весь ответ.

Сначала просто пошел на кладбище к Нине. Стоял там, разговаривал с ней. Потом стал ходить более или менее регулярно, проведать, поговорить — тянуло его.

Потом вдруг заметил он весну, ему даже бабочки увиделись, капустницы, и он странно так для себя потянулся к ним рукой, а они вспорхнули и улетели, не дались ему на разгляд.

Потом он почувствовал запах молодой травы, клубничного варенья, когда, уже разжирев, заехал в Переделкино с подругой своей Джокондой к одному цыганскому барону, зашли вместе к вдове одного известного человека, и он как вдохнул аромат, так не только вазочку всю смолотил, да и еще и с собой банку попросил, ему дали, и он повез, потащил ее в свою берлогу доедать назавтра.

Потом уже, в самом конце лета, в последний отчаянно жаркий августовский денек, в парке он вдруг пожалел девочку, которую по привычке захотел лишить жизни одним только взглядом. Да чего уж там, пускай скачет. Дела-то к ней нету, так чего морочиться. Раньше он их совсем не жалел, рвал нитки, связывающие их с жизнью, а тут вдруг жалость в нем какая-то защемила, и он подумал, что ведь она такая же, как и он, только совсем другая. Он погладил ее тогда по голове, заглянул в глаза, умилился, и умилился так для самого себя восхитительно, что даже сам поверил.

Потом он пожалел старуху, подал ей, а что, разве сам он не мог бы сидеть так у обочины, пахнущий мочой, если бы не иная природа, кормящая его от небесного чада? Был бы он обычный земной корешок, так, может, и запросил бы копейку? Это было зимой, теплым и снежным днем, и эти снежинки кружились у него за душой, так странно, он подумал тогда.

На Луку вдруг ото всех углов стали выскакивать былые случайные связи: он сталкивался на улице с человеком, с которым в молодости ходил в тайгу, было у него там одно дельце. И тот столько лет спустя вспомнил его, обрадовался, пригласил на рюмку в забегаловку. Потом появился еще один старый знакомец, потом еще и еще. Странные они были, эти люди, как будто ненастоящие. Он же наказывал их, может, и не до смерти, а они к нему с уважением, наливали, откровенничали. Прошли времена, а то бы он… Встречались ему и женщины, с которыми он когда-то сходился и по какой-то причине оставлял им жизнь. И они радовались ему, куда-то приглашали, приходили, приносили глупые мелкие вещицы.

Он хотел было повидать Рахиль. Раньше у него никогда не возникало желания кого-то повидать, а тут на тебе, пожалуйста. Но ее не было, черт ее задрал, что ли, а были совсем другие люди, странно так мелькнул на горизонте Платон — а выкормыш-то ничего, глазки смышленые, видел при нем девку одну забавную, и она ничего, он вполне с интересом разглядывал ее рыжую копну волос.

Он полюбил, будучи совсем уж тучным, небольшие вечерние прогулки по центру города. Он шел по спускающемуся вниз большому проспекту, вдыхал запах метро, троллейбусов, слушал голоса вываливающейся после представлений театральной публики и ощущал странную сопричастность: вот и он на этой улице, и они, они говорят, а он слушает их голоса. Ему было в удовольствие глядеть на них, ему было приятно пить такой же, как и они, кофе с молоком, он пробовал их салаты, мясо на гриле, он с недоумением глотал их дорогое красное вино из бутылок с французскими буквами посередь живота, потом он подобрал собачку, которая гадила повсюду, но он не убивал ее, а только улыбался, спал с ней, ласково называл, хорошо кормил. Потом подобрал и кошечку. Квартира его изменилась до неузнаваемости, когда он развел большие алые лилии на подоконниках, и они мощно потянулись своими извилистыми стеблями к верху, к потолку, и сквозь бетонное перекрытие к небу.

Когда слепые сестры нанесли ему новый визит и старшая, Грета, увидела эти цветы, то без паузы спокойно сказала:

— Ты врос, Лука. Лишнее пришло и оплело тебя. Как же теперь тебе помочь?

Лука настолько был увлечен хлопотами вокруг чайного стола, что вовсе не придал значения этой фразе. Он протянул Грете большое красное яблоко, которое берег, не ел, наслаждался его невероятным цветом и формой, а другим сестрам — пахучие манго и ломтики ананаса, которые специально попросил купить к приходу дорогих гостей. Грета взяла яблоко и вместе с ним забрала и его приросшее к нему сердце, вытащила с артериями, потянула на себя и спешно отступила, чтобы на замарать чулки и светлые туфли в хлынувшей на пол рубиновой и черной крови.