Мужской день - Борис Минаев

– Константин Иваныч, а я к вам за консультацией. Нет, это не к защите. Нет, не по профессии. Просто так... один вопрос. У нас пушки для салюта будут ставить, к 7 ноября. Совсем близко от дома. Вообще в двух шагах. А кому жаловаться? Да вы что. Разве можно жаловаться на такие вещи? Это же в честь праздника. Как какого? Константин Иваныч, ну вообще, вы такие вещи говорите. Да. Ну конечно. Никто не собирается жаловаться, что вы. Все даже довольны. Но есть такое подозрение, что после салюта что-то остается... что-то там падает на землю. Вы случайно не знаете? Вдруг когда-нибудь сталкивались с этим вопросом... Во время войны, или после. Нет? Ну, жаль. Дети спрашивают, да и соседи, – мама вдруг густо покраснела. – Короче говоря, все спрашивают, что остается от салюта и не хлопнет ли оно кого-нибудь по башке. Короче говоря, вы не знаете, и спасибо вам большое. Ничего страшного. Пока.

Мама повесила трубку, подошла к окну и сказала:

– По-моему, это какой-то бред. Все, чем мы тут занимаемся. Не хочу я никому врать. Никто, кроме нас, во всем мире не интересуется этим салютом. По-моему.

Я ушел в свою комнату.

Из моего окна сквер не было видно. Его было видно, только если выйти на балкон.

– Лева, иди-ка сюда! – громко позвала меня мама.

Я вышел опять в большую комнату и демонстративно встал посередине. Не очень-то хотелось мне с ними разговаривать. Тоже мне, специалисты узкого профиля.

– Скажи, а что вы собираетесь делать... ну, вот с этим, что якобы остается от салюта? Вы собираетесь его взрывать? Бросать в костер? Да? – спросила мама. – Но ты же знаешь, что я не разрешу тебе во всем этом участвовать.

– Нет, мы не собираемся, – устало и уныло ответил я.

– Тогда зачем? – опять спросила мама, с нажимом.

– Мам, ну как тебе объяснить. Ну я не знаю... Просто мы будем ходить с фонариками и искать, осталось ли что-то от салюта. Вечером, в темноте.

– А потом? Потом? – спросила мама. – Взрывы будете устраивать? А если кто-то получит увечье, кто будет отвечать? Кто будет нести ответственность?

– Вообще-то, все, что горит, должно сгорать уже в воздухе. Не станут, по идее, ставить пушки в центре города, чтобы что-то еще несгоревшее падало на землю, – солидно сказал папа.

– Это по идее! По идее – да! По идее ничего не должно оставаться! – горячо сказала мама. – Но у нас же все будет как всегда! Что-то сгорит, что-то не сгорит. Придут эти... с фонариками, соберут. А потом что? Я запрещаю тебе этим заниматься, ясно? Забудь про эту вашу идею! – сказала мама и дала понять всем видом, что разговор окончен.

– Нет, мама, – сказал я. – Я не могу забыть про эту нашу идею.

– Но почему? – закричала мама.

– Не могу, и все. Потому что мы договорились.

– Марин! Я тебя прошу! – сказал папа. – Судя по всему, ничего там от этого салюта не остается. Или так... остается, но ерунда всякая. Не о чем беспокоиться.

– Я беспокоюсь, – со слезами на глазах сказала мама, – о том, что будет с твоим сыном. Если он сейчас уже такой упрямый балбес, то что нас ждет дальше? Но, по всей видимости, тебе эти мелочи неинтересны. Так сказать, детали нашего быта.

Папа вздохнул и повернулся лицом к стене.

– Иди спать! – вздохнула мама. – Но сначала принеси мне воды.

Я принес воды, и мама успокоилась.

– Ладно, – вздохнула она. – Делай что хочешь. Только ничего не взрывай, пожалуйста, ладно?

И поцеловала меня в щеку.

Перед сном я лежал и думал. Я представлял, как весь наш двор – душистые палисадники под окнами, битумную крышу трансформаторной и железную крышу котельной, низкий кирпичный гараж отца Сереги-маленького, теннисный стол на кривых ногах, наши молодые саженцы, врытые в сухую землю – все это знакомое наизусть пространство – засыпают разноцветные салютные заряды. Они шипят в темноте, и мы, обжигаясь, поднимаем их с земли и передаем друг другу.

Но пушки не привезли. Ни завтра, ни послезавтра. Хромой во двор не выходил.

– Будет отвечать за свои слова, инвалид фигов, – сказал Колупаев.

Пушки привезли только утром седьмого ноября. Но мы узнали об этом слишком поздно. Уже в наступивших сумерках мы отправились на них смотреть. В кустах, возле памятника рабочему с булыжником, стояло что-то аккуратно закрытое военным брезентом.

Мы хотели подойти, но нас остановил офицер в плащ-палатке. Шел дождь, и фуражка смешно топорщилась у него под капюшоном. Рядом с офицером в этих же кустах стояли два солдатика и курили.

– Куда? – коротко спросил офицер.

– Можно мы на пушки посмотрим? – спросил я.

– Идите отсюда. Быстро, – сурово сказал офицер.

– Товарищ офицер! – захныкал я. – Можно мы чуть-чуть постоим, посмотрим на пушки?

– Мне что, два раза повторять? – спросил офицер решительно.

И сделал шаг. Мы отступили.

– Товарищ офицер, а от салюта что-нибудь остается? – спросил Сурен. – Там эти... заряды... патроны... гильзы... ракеты пустые... А?

– Что? – заорал офицер. – Пошли отсюда, мелочь пузатая! Чтоб я вас не видел!

Как ни странно, мы не ушли.

Сквозь темноту я видел усталые глаза офицера. По-моему, он сильно удивился, что мы не ушли. Солдаты тоже посматривали на нас с интересом.

– Ну мне что, милицию, что ли, вызывать? – спросил офицер обиженно.

– Товарищ капитан, да давайте мы их лучше застрелим. А чего? – спросил один из солдат. – Это же военный объект, а вы с ними цацкаетесь. Не положено, и все дела.

– Давай, Мурзин, – устало согласился офицер. – Твоя правда. Заряжай и вали мелюзгу, на хрен. Пусть не лазают.

Мы с Суреном неохотно отошли шагов на восемь.

– Товарищ офицер! – заорал я. – А оно падает? То, что остается?

– Падает, но не здесь, – вдруг сказал капитан.

– А где? – заорали мы с Колупаевым.

– В Караганде! – крикнул офицер и бросил в нас камешком. Мы убежали.

Рядом зазвенел трамвай. Дождь струился по лицу, и мне было весело от этого.

Мы вошли в подъезд. От нас пахло сыростью. До салюта было еще очень долго. Я уже устал ждать.

– Слушай, Лева! – сказал Сурен. – Надо вот что сделать. Надо расставить посты, чтобы в нашем дворе собирали только мы. Мы соберем все, что упадет на наш двор, и сдадим.

– Куда сдадим? – удивился я.

– За деньги, – уверенно сказал Сурен. – За это обязательно будут давать деньги. Вот увидишь.

– Давай лучше спрячем, – предложил я. – А то родители отнимут и выбросят, если в дом принести. Оно же грязное, наверное, будет.

– Может быть... – задумчиво согласился Сурен. – А где?