Чучело. Игра мотыльков. Последний парад - Владимир Карпович Железников

— Понимаю. — Было ясно, что он к чему-то клонит.

— Соберутся, например, пионеры на сбор, — продолжал он, — будут петь, танцевать, а ты вдруг замяукаешь по-кошачьи. Международный скандал.

— Это я ради матери придумал, вы же знаете, — ответил я. — Она не выносит, когда врут. А меня иногда так занесет… И тогда, чтобы остановиться, я начинаю мяукать.

— Прогрессивный метод, — сказал Шерстнев. — Ну а удоду почему ты подражаешь?

— Господи, вот уж Нина Семеновна! — возмутился я. — И это она рассказала. Просто я изучаю птичьи голоса. Задумался на уроке и закричал, как удод. Несчастный случай. По-моему, я здорово выкрутился, хотя никакие птичьи голоса я не изучал. Поспорил с ребятами, что закричу на уроке удодом, и закричал. Я хозяин своего слова.

— Ясно, — сказал Шерстнев. — Только постарайся без несчастных случаев.

— Конечно, — ответил я. — А Нина Семеновна обиделась на меня. Она вообще обидчивая. Я у нее прощения просил — не прощает.

— А за что она так на тебя? — спросил Шерстнев.

Я промолчал, не хотелось про это рассказывать, но он упрямо ждал и подозрительно поглядывал на меня.

— Ничего особенного, — сказал я. — Я ее прозвал Богиня Саваофа.

— Как-как? — переспросил Шерстнев.

— Ну, в общем, верующие придумали себе бога Саваофа. Он у них один в трех лицах: бог-отец, бог-сын и бог — святой дух. А Нина Семеновна тоже одна в трех лицах: старшая вожатая — раз, учительница — два, главный редактор — три. Ну, я и прозвал ее Богиня Саваофа. Я ей говорю: «Простите, Нина Семеновна, не знаю, как у меня такое с языка сорвалось», — а она голову отворачивает. Даже разговаривать на эту тему не желает.

— Строгая у вас Нина Семеновна, — сказал Шерстнев.

— Строгая, — ответил я. — И ужас до чего обидчива.

С этим мы и разошлись. Шерстнев пошел в свою сторону, а я в свою.

Потом я оглянулся. Сам не знаю почему, потянуло меня оглянуться. У него была широкая, сутулая спина и длинные руки. И тут он тоже оглянулся. Обычно, когда люди оглядываются одновременно, то они чувствуют себя неловко и сразу отворачиваются. А Николай Павлович и не подумал отворачиваться.

2

На сборе отряда, когда мне давали рекомендацию в Артек, меня изрядно пощипали: и ленивый, и разболтанный, и иронически относится к девочкам.

Надо же, какое слово придумали: «иронически». Так оскорбить человека только за то, что он одну девчонку назвал дохлой принцессой. И самое главное, что против слова «принцесса» никто не возражал. Их, видите ли, возмутило определение «дохлая».

Тут я решил вставить слово, надо было защищаться.

— Но ведь сейчас живых принцесс в Советском Союзе нет, — сказал я. — Это шутка, литературный образ.

Все мальчишки засмеялись, девчонки возмущенно зашикали, а Богиня Саваофа сказала:

— Ты грубиян, Щеглов, но мы на тебя не обижаемся. Просто ты не понимаешь душевной тонкости человеческой натуры. О-чень, о-чень жаль.

Когда она произносила эти слова, то так выговаривала каждую букву, словно хотела, чтобы ее «о-чень, о-чень жаль» перевоспитали меня в одно мгновение, чтобы я, как Иванушка-дурачок после купания в кипящем котле, сразу преобразился и сказал: «Дорогая Нина Семеновна, я больше никогда, никогда не буду вас огорчать, и вообще я никого не буду огорчать, я стану первым земным ангелом».

Наступила минута напряженного молчания. Бывают такие напряженные минуты, когда все решается. Вот и сейчас наступила такая минута, и ребята задумались, стоит ли меня посылать в Артек.

«Так, так, — подумал я. — А кто лучше всех прочел лекцию о международном положении, это они забыли? Забыли, как я им рассказал, что было время, когда пустыня Сахара была плодородной долиной? Они сначала смеялись. А я им сказал: смейтесь, смейтесь, только ученые нашли там на скалах рисунки древних людей, которые жили в Сахаре. Например, рисунок „Великий марсианский бог“. Представляете, не просто какой-то обыкновенный бог, а „марсианский“, потому что он нарисован в скафандре. Ну, вроде как наши космонавты. И может быть, это совсем не бог, которого придумали жители Сахары, а марсианский космонавт. Может быть, он спустился к ним на корабле, а они по своей отсталости приняли его за бога и нарисовали на скале. Тут ребята прямо закачались от неожиданности. А потом три дня только и разговаривали про марсианского космонавта. Правда, какой-то скептик заметил, что все это не имеет ни малейшего отношения к международному положению, что моя лекция не по правилам. А я ответил, что не люблю по правилам.

А разве не я работал на огородах в совхозе, четыре часа ползал на четвереньках среди этих проклятых полосатых огурцов? Причем добровольно! Хотя я самый отчаянный враг ручной работы.

А теперь об этом никто не вспоминал. Все сидели и молчали. Ну, ну, чего же вы молчите? Откажите мне в путевке, раз вы решили, что я плохой человек. Откажите, если вы думаете, что я вам даю прозвища по злобе. А вы знаете, как я сам себя прозвал? Трусливый Заяц и Барон Мюнхгаузен. Эти прозвища пообиднее, чем у вас. А они молчали. Нужно было что-то сказать, заплакать или ударить себя кулаком в грудь и дать честное слово, что я теперь буду хорошим. Ради Артека необходимо было это сделать, и, потом, мне обязательно надо было попасть в Москву по личному делу».

— Раз так, — сказал я, — можете не посылать меня в Артек.

Несколько ребят подняли руки, чтобы выступить, но Богиня Саваофа никому не дала слова.

— Я думаю, что теперь Щеглов сможет критически оценить свое поведение. — Она улыбнулась. — А мы дадим ему рекомендацию.

— Правильно, правильно! — закричали ребята. — Дадим ему рекомендацию.

А когда мне написали рекомендацию, то там оказалось все наоборот. Черным по белому было написано, что я дисциплинированный, находчивый пионер, добрый товарищ, прилежный ученик.

Я тогда говорю Богине Саваофе: чему же верить? То ли тому, что она говорила на сборе, то ли тому, что написано в рекомендации? А она отвечает: и там и там есть немного правды.

— А почему немного? — спросил я. — Говорили, на полуправде в коммунизм не въедешь, а сами…

Она вдруг разозлилась и сказала:

— Слушай, не морочь мне голову, сам прекрасно знаешь все про себя!..

Действительно, это было так. Про себя я все прекрасно знал. Только непонятно, зачем нужно было обсуждать меня на сборе и писать наоборот, если про меня все ясно.

Помолчали. Я не хотел с ней заводиться, но никак не выходили из головы ее слова, что у меня нет сердечной теплоты к людям. Это меня мучило,