Детство. В людях - Максим Горький

С Рождества вплоть до великого поста Давидов лежал на полатях, затяжно. кашляя, плевал вниз шматками пахучей крови, не попадая в ушат с помоями, кровь шлепалась на пол; по ночам он будил людей бредовыми криками.

Почти каждый день говорили:

- Надо бы его в больницу свезти!

Но сначала у Давидова оказался просроченным паспорт, потом ему стало лучше, а под конец решили:

- Всё равно скоро умрет!

Он и сам обещал:

- Я - скоро!

Он был тихий юморист и тоже всегда старался разогнать злую скуку мастерской шуточками,- свесит вниз темное костлявое лицо и свистящим голосом возглашает:

- Народ, слушай голос вознесенного на полати...

И складно говорил грустную чепуху:

На полатях я живу,

Просыпаюсь рано,

И во сне и наяву

Едят меня тараканы...

- Не унывает! - восхищалась публика.

Иногда я с Павлом забирался к нему,- он шутил натужно:

- Чем потчевать, дорогие гости? Паучка свеженького - не желаете?

Умирал он медленно, и это очень надоело ему; он говорил с искренней досадой:

- Никак не могу помереть, просто беда!

Его бесстрашие перед смертью очень пугало Павла, он будил меня по ночам и шептал:

- Максимыч, кажись, помер он... Вот помрет ночью, а мы будем лежать под ним, ах, господи! Боюсь я покойников...

Или говорил:

- Ну, что жил, зачем? Двадцать лет не минуло, а уж умирает...

Однажды, лунною ночью, он разбудил меня и, глядя испуганно вытаращенными глазами, сказал:

- Слушай!

На полатях хрипел Давидов, торопливо и четко говоря:

- Дай-ко сюда, да-ай...

Потом начал икать.

- Умирает, ей-богу, вот увидишь! - волновался Павел.

Я весь день возил на себе снег со двора в поле, очень устал, мне хотелось спать, но Павел просил меня:

- Не спи, пожалуйста, Христа ради, не спи!

И вдруг, вскочив на колени, неистово закричал:

- Вставайте, Давидов помер!

Кое-кто проснулся, с постелей поднялось несколько фигур, раздались сердитые вопросы.

Капендюхин влез на полати и удивленно сказал:

- В сам-деле умер будто... хоша - тепленький...

Стало тихо. Жихарев перекрестился и, кутаясь в одеяло, сказал:

- Ну что ж, царство ему небесное!

Кто-то предложил:

- В сени бы его вынести...

Капендюхин слез с полатей, поглядел в окно.

- Пускай полежит до утра, он и живой не мешал никому...

Павел, спрятав голову под подушку, рыдал.

А Ситанов - не проснулся.

Таяли снега в поле, таяли зимние облака в небе, падая на землю мокрым снегом и дождем; всё медленнее проходило солнце свой дневной путь, теплее становился воздух, казалось, что пришло уже весеннее веселье, шутливо прячется где-то за городом в полях и скоро хлынет на город. На улицах рыжая грязь, около панелей бегут ручьи, на проталинах Арестантской площади весело прыгают воробьи. И в людях заметна воробьиная суетливость. Над весенним шумом, почти непрерывно с утра до вечера, течет великопостный звон, покачивая сердце мягкими толчками,- в этом звоне, как в речах старика, скрыто нечто обиженное, кажется, что колокола обо всем говорят с холодным унынием: "Было-о, было это, было-о..."

В день моих именин мастерская подарила мне маленький, красиво написанный образ Алексия - божия человека, и Жихарев внушительно сказал длинную речь, очень памятную мне.

- Кто ты есть? - говорил он, играя пальцами, приподняв брови.- Не больше как мальчишка, сирота, тринадцати годов от роду, а я - старше тебя вчетверо почти и хвалю тебя, одобряю за то, что ты ко всему стоишь не боком, а лицом! Так и стой всегда, это хорошо!

Говорил он о рабах божьих и о людях его, но разница между людьми и рабами осталась непонятной мне, да и ему, должно быть, неясна была. Он говорил скучно, мастерская посмеивалась над ним, я стоял с иконою в руках, очень тронутый и смущенный, не зная, что мне делать. Наконец Капендюхин досадливо крикнул оратору:

- Да перестань отпевать его, вон у него даже уши посинели.

Потом, хлопнув меня по плечу, тоже похвалил:

- Хорошо в тебе то, что ты всем людям родня,- вот что хорошо! И не то что бить тебя, а и обругать - трудно, когда и есть за что!

Все смотрели на меня хорошими глазами, ласково высмеивая мое смущение, еще немножко - и я бы, наверное, разревелся от неожиданной радости чувствовать себя человеком, нужным для этих людей. А как раз в это утро в лавке приказчик сказал Петру Васильеву, кивая на меня головой:

- Неприятный мальчишка и ни к чему не способный!

Как всегда, я с утра ушел в лавку, но после полудня приказчик сказал мне:

- Иди домой, свали снег с крыши амбара и набивай погреб...

О том, что я именинник, он не знал; я был уверен, что и никто не знает об этом. Когда кончилась церемония поздравлений в мастерской, я переоделся, убежал на двор и залез на крышу сарая сбрасывать плотный, тяжелый снег, обильный в эту зиму. Но, взволнованный, я позабыл отворить дверь погреба и завалил ее снегом. Соскочив на землю и видя эту ошибку, я тотчас принялся откидывать снег от двери; сырой, он крепко слежался; деревянная лопата с трудом брала его, железной не было, и я сломал лопату как раз в тот момент, когда в калитке появился приказчик; оправдалась русская пословица: "За радостью горе по пятам ходит".

- Та-ак,- насмешливо сказал приказчик, подходя ко мне.- Эх ты, работник, чёрт бы тебя побрал! Вот хвачу тебя по безумной твоей башке...

Он замахнулся на меня стержнем лопаты, я отодвинулся и сказал сердито:

- Да ведь я не в дворники нанялся к вам...

Он швырнул палкой в ноги мне, я схватил ком снега и угодил ему в лицо; он убежал, фыркая, а я, бросив работу, ушел в мастерскую. Через несколько минут сверху сбежала его невеста, вертлявая девица в прыщах на пустом лице.

- Максимыча наверх!

- Не пойду,- сказал я.

Ларионыч спросил тихо и удивленно:

- Как это - не пойдешь?

Я сообщил ему, в чем дело; озабоченно нахмурившись, он пошел наверх, сказав мне вполголоса:

- Экой ты, брат, дерзкой...

Мастерская загудела, поругивая приказчика; Ка-пендюхин сказал:

- Ну, теперь тебя вышибут!