Командоры полярных морей - Николай Черкашин

Как-то случайно в английском посольстве я столкнулся со своим другом капитаном 2-го ранга Т.Е. Чаплиным, который, как потом оказалось, вел там свою линию и подготовлял военный переворот в Архангельске. Тогда мы друг другу не проговорились о своей работе и лишь впоследствии, в Архангельске, согласовали свои силы.

Время высадки союзников в Архангельске мне не было известно заранее. Поэтому я получал от Кроми для каждого отправляемого мною в Архангельск эшелона специальный пропуск, на случай, если фронт возникнет, когда эшелон будет в пути. Пропуск передавался мною офицеру — начальнику эшелона — и по прибытии в Архангельск уничтожался.

Вместе с этим, счастливый случай помог мне связаться и с сибирскими организациями, враждебными советской власти. Как-то, проходя по Невскому, я обратил внимание на дом, занятый каким-то таинственным союзом сибиряков-областников. Войдя, я увидел зал с развешанными по стенам газетами союза, более или менее невинного, с точки зрения большевиков, содержания.

Просматривая эти газеты, я вдруг обратил внимание на грязного и небритого солдата с университетским значком на шинели, всматривавшегося в меня, а затем радостно обратившегося ко мне. Это был доблестный В.Н. Пепеляев, член Государственной Думы, который позднее был министром у адмирала Колчака и был большевиками расстрелян вместе с адмиралом.

С Пепеляевым мы познакомились и сблизились в первые, кошмарные дни революции 1917 года, проведенные нами в Кронштадте. Он был назначен туда комиссаром от Государственной Думы, взявшей на себя власть и выделившей из своего состава Временное правительство; я же командовал «Летуном», подорвавшимся на неприятельской мине и находившимся в Кронштадте в ремонте. Главные начальники были перебиты чернью, большинство офицеров заключены в тюрьмы, я был одним из немногих, оставшихся на свободе благодаря преданности команды «Летуна».

Прибыв в Кронштадт, охваченный анархией, Пепеляев, несмотря на свою исключительную смелость, энергию и честность, не мог найти почвы под ногами и навести какой-либо порядок. Продолжались самосуды и избиения офицеров. Мне пришлось долго его убеждать предпринять некоторые шаги, которые, по-моему, могли ему помочь справиться с анархией, наконец он согласился, просил меня поехать в Петроград и вести от его имени переговоры с министрами и членами Думы. Я приложил все силы к этому, говорил с Гучковым и Керенским, с некоторыми членами Думы, но с одной стороны оказалось, что безвольный Гучков шел по течению, а самовлюбленный Керенский не хотел ничего понять, желая все организовать в расчете на свою популярность и на митинговое красноречие свое и своих помощников; с другой стороны и время было упущено. Керенский, вопреки моим предупреждениям, послал в Кронштадт прокурора Переверзева, которому в тот же день проломили череп. Очень скоро после этого, получив предупреждение, что на мою жизнь готовятся покушения, мне пришлось бежать из Кронштадта, а затем и В.И. Пепеляев выбрался из этого ада.

Встретившись снова с Пепеляевым в помещении союза сибиряков-областников, я объяснил ему, чем я занят и какие связи ищу. Он ответил, что я здесь нашел, что мне нужно, что он сам в тот же день вечером должен ехать на юг навстречу чехословацким батальонам, чтобы направить их на север, но что он сведет меня с людьми, которым я могу вполне довериться и которые мне могут помочь. Проведя меня коридорами и подвалами дома, он познакомил меня с неким Лебедевым, официально редактором их газеты, а затем провел к И.А. Молодых, который также оказался впоследствии министром в правительстве Колчака. Обсудив втроем положение, мы распрощались с Пепеляевым, как оказалось, навсегда, а затем и я ушел, уговорившись с Молодых поддерживать связь и взаимное осведомление. При этом я узнал, что в Сибири большевики далеко не утвердились и что там готовится сопротивление.

За время моего пребывания в Петрограде, услышав о моей деятельности и полномочиях, ко мне приходили разные знавшие меня офицеры с просьбой помочь им выбраться из Петрограда. Взявши с них честное слово, что они не связаны ни с какой другой контрреволюционной организацией, чтобы раньше времени не скомпрометировать свою собственную, я давал им фиктивные командировки кому куда, откуда они рассчитывали пробираться кто за границу, кто к казакам, кто… я и не знаю куда.

К тому времени был подписан печальной памяти Брест-Литовский мир. По одному из условий этого мира все технические виды оружия, весьма разросшиеся за четыре года войны, должны были быть сведены к масштабам начала 1914 года. Это грозило почти полным уничтожением технической части авиации с ее великолепными кадрами. Группа военных летчиков с гигантов самолетов типа «Илья Муромец», в то время крупнейших анионов в мире, обратилась ко мне с просьбой найти им гражданское применение во вверенной мне области. (Это были самолеты, созданные известным русским конструктором И.И. Сикорским, работающим в настоящее время в США.) Переведя эту группу офицеров с их аппаратами на обслуживание Северного Морского пути, можно было рассчитывать спасти для будущего хотя бы ячейку из авионов и кадров. И для них я разработал проект авиастанций в Ледовитом океане для транспорта и наблюдения за людьми.

За это же время я съездил в Архангельск, чтобы закрепить за своей экспедицией нужные мне корабли, в первую очередь «Таймыр» и «Вайгач», с которыми я работал в 1913, 1914 и 1915 годах и которые привел из Владивостока.

Командующим флотилией в Архангельске состоял честный и прямой адмирал Н.Э. Викорсг. На мою просьбу о кораблях он мне ответил, что на это власти у него нет, что на следующий день собирается матросский съезд, что мне придется сделать доклад этому съезду, и что если съезд вынесет благоприятную резолюцию, то в остальном он мне поможет. Таким образом, оказалось, что центральные органы советской власти были в Архангельске бессильны. Пришлось выступить на съезде, говорить о голоде в Европейской России, о богатствах Сибири, о трудностях транспорта, о необходимости спасать население и о том, что мне нужны корабли. Своим выступлением я обеспечил экспедиции и «Таймыр», и «Вайгач», и старый, сданный к порту «Бакан», и кое-какие мелкие суда.

Для обрисовки настроений того времени, пожалуй, интересно отметить, как после моего выступления со мной захотели переговорить с глазу на глаз два комиссара. Один из них, Кротов, был комиссаром военного порта, а другой, Макаревич, комиссаром оперативной части штаба флотилии. Оба они меня упрашивали взять их на экспедицию. На мой недоуменный ответ, что столь высоких должностей у меня для них нет, они мне объяснили, что именно от этих высоких должностей, в которых ничего не понимают, и хотят уйти. Я взял Кротова боцманом на «Таймыр», а Макаревича — машинистом. Оба они оказались дисциплинированными и полезными унтер-офицерами и хорошими людьми. После белого переворота мне едва удалось их спасти, когда было приказано арестовать всех коммунистов, а также и бывших комиссаров.

Недели через две-три, после того как B.H. Пепеляев отправился перехватывать чехословацкие батальоны, действительно выяснилось, что эти батальоны заняли переходы через Урал и образовали фронт, отделивший Сибирь от Европейской России.

Было радостно узнать, что Сибирь отрезана от большевиков, но вместе с тем для меня возникли опасения, что Троцкий сообразит, ведь из враждебной Сибири не удастся получить продовольствия ни сухим путем, ни морем, и что не сегодня-завтра мою экспедицию могут расформировать. О высадке же союзников в Архангельске узнать ничего более определенного не удавалось. Надо было прекращать дальнейшее собирание имущества, срочно рвать с Петроградом и спасаться в Архангельск до того, как большевикам станет очевидна бесцельность моей экспедиции с их точки зрения.