Никон - Владислав Бахревский

Ясноглазый молодой царь, статный, красивый, улыбался. Он улыбался не вообще, а улыбался им, слугам Господним, пришедшим к нему, и так хорошо, по-домашнему, с таким любопытством во взорах, с таким нетерпением в жестах, что каждый понял: он нужен царю.

Знали бы они, у государя оттого так весело на сердце, что удалось ему прехитрое дело: в большом своем тяжком наряде, в Мономаховой шапке бегал он смотреть в потайные оконца да в дверные щели на них, с радостью и ужасом идущих к нему. И ведь все видел! И как патриарх с саней сходил, как на икону молился, как стрельцов благословлял, как его бояре в покои проваживали. А там вспрыгнул живенько на трон, поерзал, ища удобства, и государственно закаменел.

И вот гостей ради государь всея Руси сошел с трона.

Патриарх, скованный робостью – спина колом! – благословил самодержца и ткнулся ему в плечо, как учили: изобразил поцелуй. Царь ответил без притворства, с удовольствием целуя румяными губами святейшего в голову, и облобызал ему правую руку. Помешкав, Алексей Михайлович сказал:

– Хвала Богу за благополучный твой приезд! Как ты себя чувствуешь? Как ты совершил путь? Как твое здоровье?

Говорил горячо, искренне, и Георгий, чуть забываясь, так же стремительно и радостно перевел слова государя.

На все эти вопросы русской вежливости отвечать было совсем необязательно, и патриарх пожелал царю всяческих благ, вернее – те из них, какие накануне вспомнили, записали и выучили наизусть.

Царь пригласил патриарха сесть. Возле трона по этому случаю стояло кресло.

В честь архиерея царь был без шапки, снял ее в самом начале церемонии. Шапку держал один из приближенных.

Как только уселись, к Алексею Михайловичу подошел боярин, приподнял царскую руку и стал держать ее. Началось то великое действо, ради которого настоятели монастырей, священники и монахи, дьяконы и высокочтимые архиереи ехали к русскому царю за тысячи верст по морям и рекам, через горы и пустыни, терпя болезни и многие разбои. Началось целованье царской руки.

Э-э, редкостного счастья тот человек, кому суждено хоть раз в жизни, потупив голову, во все тяжкие своего подобострастия съежиться, согнуть колесиком спину и, трепеща от сбывшегося счастья, каждой кровинкой чувствуя величие мгновения, о котором вспомнят внуки и прочие потомки, чмокнуть белую ручку, глянуть сквозь слезы на государя и ничего не увидеть в беспамятстве: сияние парчи венецианской, сверлящий блеск каменьев и жирный жар обильной позолоты.

Да ведь и то! Один-разъединый поцелуй – и год безбедной жизни. Чмокнет царскую ручку настоятель монастыря – сорок соболей настоятелю, чмокнет дьякон или монах простой – сорок куниц.

По полгода и больше ждали такого дня. К царской руке допускали во время великих приемов.

Когда целованье закончилось, стрельцы внесли подарки антиохийского патриарха русскому царю.

Алексей Михайлович каждое блюдо целовал, называл его, а писцы записывали.

Самым дорогим подарком были для москвичей издревле старинные иконы. Подарено было: «Христос с двенадцатью учениками» и образ святого Петра. Столь же святыми и замечательными подарками были ларец слоновой кости с кусочком древа Креста, на котором распяли Сына Божия. Эта реликвия была приобретена патриархом на константинопольском базаре. Древо святого Креста тонуло в воде, на огне раскалялось, а потом принимало свой прежний вид. В Константинополе же приобрел патриарх, а теперь дарил Алексею Михайловичу камень с Голгофы, на котором сохранились капли крови Иисуса Христа. От времени и по великой святости камень стал серебряным, а капли крови на нем – золотыми.

Царице патриарх подарил кусок покрывала с головы Анастасии-мученицы, Алексею Алексеевичу, которому в тот день исполнялся год, – перст Алексея, человека Божия, и его волосы в серебряном сосуде.

Одно блюдо следовало за другим.

Скрипели перья писцов, потели в теплых своих шубах князья и бояре.

Государь спросил о фисташках, манне, ладане. Фисташки понюхал, вздохнул:

– Какая это благословенная страна Антиохия, что растут в ней подобные плоды!

Патриарх пытался объяснить, но говорил очень медленно, и царь, заждавшись очередного слова, спросил драгомана Георгия:

– Почему патриарх не говорит быстро?

– Патриарх недавно стал обучаться греческому языку, арабского же никто из твоих государевых драгоманов не знает.

Алексей Михайлович слегка нахмурился. Патриарх уловил это и что-то торопливо сказал драгоману. Георгий перевел:

– Патриарх знает турецкий язык. Если, государь, тебе угодно, его блаженство будет говорить быстро на турецком языке.

– Нет! Нет! – воскликнул Алексей Михайлович. – Боже сохрани, чтоб такой святой муж осквернил свои уста и свой язык этой нечистой речью.

Провожать Макария до выхода государь послал всех своих бояр. Он разрешил также сразу, а не через три дня, как заведено было, посетить патриарха Никона.

1

Дьяк, ведавший записями в книге подарков, улучив минуту, подкатился к Георгию и просил подсказать, как пишутся мудреные восточные мыла и сладости.

Пока Георгий вдалбливал писцам заковыристые, смешащие слова, сани антиохийского патриарха отбыли к патриаршим палатам. До патриарших палат дай Бог двести саженей, но почет есть почет.

Важный человек в Посольском приказе Богдан Минич Дубровский, царев казначей, как увидал Георгия с писцами, так и обомлел. Даже грозиться не стал.

– Патриарх уехал, а ты здесь! Беги переходами по дворцу!

Георгий бросился по лесенкам да закоулочкам в патриаршьи покои, но главный ход оказался закрытым. Побежал через церковь Ризоположения.

Тут его остановил патриарший дворянин Федька Юрьев. Оперся, наглец, рукой о косяк двери и, головы к Георгию не поворачивая, сказал сквозь зубы:

– Назад!

– Я переводчик государя при антиохийском патриархе. Вот моя грамота.

– Никого пускать не велено. У нас один хозяин – патриарх Никон.

– Но я от государя!

– Хотя бы от самого Господа Бога.

Георгий удрученно повозил носком сапога по полу: повернулся было да вдруг так и въехал кулаком в живот. Федьку согнуло, Георгий завалил его и мимо.

Выскочил навстречу ему патриарший сын боярский.

Георгий подсел, бросил через себя, а к драгоману уже спешили еще двое, успели в шубу вцепиться. Шевельнул плечами, выскочил из шубы, и вот они, арабские монахи.

В тот же миг растворились двери внутренних покоев, и два архимандрита в роскошных мантиях явились перед гостями.

Возле антиохийского патриарха стоял черный монах. Он собирался переводить то, что с бумаги прочитали архимандриты. Георгий твердо прошел вперед, оттеснил монаха от патриарха и перевел: