Ученик философа - Айрис Мердок

— Я люблю картинные галереи.

— Ты притворяешься.

— Хэтти…

— Извини, пожалуйста, я просто ужасная. Это потому что свет такой странный, солнце светит, а все равно как будто темно. Я так странно себя чувствую. Я надеюсь, что не зря теряю время.

— Если ты читаешь те большие книги, значит, ты не теряешь времени.

«Большие книги» были трудами европейских классиков, на которые неопределенно указал отец Бернард, сказав, что Хэтти может «хотя бы вот это почитать», пока Джон Роберт не распорядился насчет ее дальнейших занятий. Сейчас она читала «Tod in Venedig»[115].

«Перл, милая, теперь, когда Хэтти наконец-то уехала в университет, я могу открыть, как ты мне дорога. Ты была мне великим утешением и великой опорой. Я начал понимать, что не могу без тебя. Смею ли я надеяться, что я тебе хоть немного небезразличен?» Эти слова в устах Джона Роберта были частью сцены, которую Перл воображала себе, разговаривая с Хэтти. В конце концов (это туманное выражение в последнее время стало очень важно для Перл) Джон Роберт обратится к ней, возможно — как к последнему прибежищу.

Эти видения сами собой разворачивались в мыслях у Перл. В то же время ее мучило подозрение, что Джон Роберт питает к внучке очень сильные чувства, но намеренно их скрывает. Конечно, с Хэтти Перл об этом не говорила.

Алекс видела один и тот же сон — в первых лучах рассвета она выглядывает из окна Белмонта и видит, что сад стал огромным, теперь он включает в себя озеро и дальний лес и по нему деловито ходит толпа незнакомцев. Чувство бессильной ярости, страха и горя охватило Алекс во сне.

Теперь, слушая скворца и глядя из окна гостиной, где еще не включили свет, Алекс увидела в саду неподвижно стоящего человека, и ее кольнул тот же страх. Алекс почти сразу поняла, что это Руби, но фигура оставалась зловещей. Что делает Руби, о чем она думает, зачем стоит там одна? Сегодня Алекс видела лисицу, которая сторожко, изящно лежала на траве, а четыре детеныша резвились вокруг и карабкались матери на спину. Это зрелище было приятно Алекс, но в то же время причиняло непонятную боль, словно она отождествила себя с лисой и ощутила страх, всегда живущий у лисы в сердце.

— Я не могу молиться, — сказала Диана.

— Дурочка, очень даже можешь, — сказал отец Бернард, глядя на часы.

Диана в кои-то веки пришла на вечернюю службу, но Руби в этот вечер не явилась. После службы отец Бернард пригласил Диану в дом для клириков, подержал ее за руку, налил ей стаканчик бренди, а потом как-то так получилось, что они продолжали пить вместе.

— Ты можешь попробовать молиться. Если ты говоришь, что не можешь молиться, значит, ты знаешь, что значит пробовать молиться. А пробовать молиться — это и значит молиться.

— С тем же успехом можно сказать: «Если ты не умеешь говорить по-китайски — значит, ты знаешь, что такое говорить по-китайски».

— Это другое. Бог знает наши нужды еще до того, как мы их высказали, знает и то, что мы не умеем просить.

— Это зависит от того, верит ли человек в Бога, а я не верю. Если б только Джордж бросил пить.

— Сейчас все считается верой в Бога — депрессия, склонность к насилию, самоубийство…

— Значит, он верит в Бога.

— Встань на колени, сбрось свое иго.

— Это звучит как строчка из шлягера. Он верит в Бога?

— Не знаю. Но ты веришь. Проснись. Придумай что-нибудь. Сделай что-нибудь новое. Сходи навестить мисс Данбери.

— Как она там, бедняжка?

— Больна. Одинока.

— Она не захочет меня видеть, она меня не одобряет. Если б вы согласились повидаться с Джорджем.

— Черт бы побрал Джорджа. Чем раньше он совершит какое-нибудь настоящее преступление и попадет за решетку, тем лучше.

— Как вы можете!

— Я думаю, тебе надо все бросить и бежать.

— Вы меня так расстраиваете.

— Выбирайся из этой помойки. Садись на поезд и поезжай; на любой, все равно куда.

— Вы видели Стеллу?

— Нет.

— Не может быть, чтобы он ее убил. Куда она делась?

— В Токио, и ты езжай в Токио, езжай куда-нибудь, сделай что-нибудь.

— Я купила новый шарф.

— Новый шарф может быть сосудом благодати.

— Я пьяна.

— Я тоже.

— Я слышала, кто-то говорил, что вы не верите в Бога.

— Есть Бог за Богом, и за тем Богом тоже есть Бог. Как Его ни называй, что ни делай. Расслабься.

— Я думаю, Джордж сделает что угодно, если ему велит профессор Розанов.

— Мне нужно в Слиппер-хаус. Я ужасно опаздываю.

— Вы не можете идти в таком состоянии.

— Могу и пойду.

— Вы идете повидаться с той девочкой, племянницей профессора Розанова?

— Внучкой.

— Смешная девчонка, такая бледная недотрога. А вы не можете попросить профессора Розанова, чтобы он был подобрей к Джорджу?

— Не могу. Идем. Я ухожу.

— Я вас провожу до Форумного проезда.

В «Лесовике» время подходило к закрытию. Я, кажется, уже говорил, что века нонконформизма создали в Эннистоне дефицит пабов. В Виктория-парке есть «Таверна Альберта», в Лифи Ридж — новый паб «Дельфин». В Биггинсе, рядом с Полумесяцем, — «Бегущий пес», довольно фешенебельное заведение, совмещенное с рестораном; на Хай-стрит возле Боукока — паб под названием «Молчащая женщина» (с вывеской, изображающей обезглавленную женщину). В Друидсдейле есть «Крысолов», а в Уэстуолде — «Три слепые мышки». Есть еще несколько крохотных обшарпанных забегаловок в районе церкви Святого Олафа и «Хорек», пользующийся дурной славой, на Пустоши за каналом. «Шиповничек», стоящий на Энне за твидовой фабрикой, вряд ли можно отнести к эннистонским пабам, но туда очень приятно прогуляться летом. Но все же Эннистон — не то место, где легко найти питейное заведение, и удивительно большое число эннистонцев никогда в жизни не переступало порога паба. Горожане стоят насмерть против подачи алкоголя в Институте, но и это может измениться, когда придет новое поколение со своими mores[116]. Это молодое поколение в лице демократичной jeunesse dorée, занявшей закрытый бассейн в Купальнях, в последнее время примерно таким же манером оккупировало «Лесовик», к неудовольствию бэркстаунских завсегдатаев вроде миссис Белтон.

Сегодня участники постановки «Торжества Афродиты», многие по-прежнему в костюмах, собрались в «Лесовике» после репетиции в Эннистон-холле. Перевозбужденные работники сцены и их поклонники шумно прошествовали из Эннистон-холла в паб и стояли, громко болтая, рассредоточившись вдоль стойки. (Паб недавно перестроили, убрав прежнее различие между публичным баром, салуном и отгороженными кабинками.) Здесь были Том и Антея, Гектор Гейнс, Неста, Валери и Оливия, их общий любимчик Майк Сину, брат Оливии Саймон, которому досталась партия контртенора; Кора Клан, дочь «Анны Лэпуинг»; Дирк, младший брат Коры, звезда хора Святого Олафа, исполнитель партии очаровательного пажа Афродиты; Мейзи Чалмерс; Джин Бэрдетт, музыкально одаренная сестра органиста Святого Павла и правдивого врача мисс Данбери; Джереми, Эндрю и Питер Блэкеты; Бобби Беннинг и прочие молодые люди, возможно, не упоминавшиеся до сих пор, например Дженни Хирш и Марк Лодер, игравшие животных, и молодая миссис Мириам Фокс (разведенная), продавщица из «Бутика Анны Лэпуинг», которая помогала Коре с костюмами. Дирк и Питер оба были несовершеннолетние, но довольно рослые, и их появление в пабе не вызвало вопросов. Как это бывает со всеми постановками, спектакль достиг той крайней стадии хаоса, на которой режиссеру становится совершенно ясно, что его творению не суждено увидеть свет. Однако участники были беззаботны, их переполняла абсолютная вера в Гектора (он стал популярен, все знали о его безответной любви к Антее) и Тома, которого почему-то уважали как соавтора пьесы. Скарлет-Тейлор, сделав несколько ценных замечаний с точки зрения историка (все они касались вещей, которые все равно уже поздно было менять), полностью умыл руки; в эти выходные он приехал в Эннистон, но заявил, что тихо проведет вечер за работой на Траванкор-авеню.