Гарантия успеха - Надежда Кожевникова

Татьяна Львовна была одной из самых молодых в преподавательском составе консерватории, но выделялась не только молодостью, но и подчеркнутым интересом к собственной внешности, не желала приносить свою женственность в жертву бытующим представлениям об обязательно строгом, скромном облике педагога. Нет, она позволяла себе надевать очень короткие, по тогдашней моде, юбки, поскольку обладала стройными ногами, и подолгу стояла в раздевалке у зеркала, не обращая внимания ни на чьи взгляды. В этом тоже сказывалась ее независимость, хотя прежде всего независима она была в деле, и ее мнение, ее оценки пользовались уважением среди коллег: несмотря на молодость, она считалась авторитетом.

Она принадлежала к той породе женщин, которых одни находят дурнушками, а другие, напротив, прелестными. Фигура у нее была бесспорно хорошей, но длинный и к концу расширяющийся нос, нижняя губа заметно оттопыривалась, посредине зубов расщелина, в припухших веках медвежьи глазки.

Подобное описание может показаться нелестным, но думается, что сама Татьяна Львовна в отношении себя была более чем трезва.

Однажды, придя на урок сердитая, она вдруг обернулась к сидящей за роялем ученице. «Ну ты представляешь, — сказала, — челка им моя не нравится!

Говорят, вид не солидный. А вот, гляди, — резким движением она отбросила волосы со лба, сжала голову обеими руками, — без челки я какова? Ну ведь жуткая уродина!» — и засмеялась.

Что касается Маши, то она находила Татьяну Львовну обворожительной. Для нее, нескладного подростка, казалось непостижимой та свобода, с которой Татьяна Львовна держалась, и очаровательным слышался смех, и кокетство воспринималось без тени вульгарности.

Иными словами, Маша Татьяну Львовну боготворила. Для нее это стало нерасторжимым- Татьяна Львовна, и консерватория, и музыка. Она входила в просторный, с двумя роялями класс, слышала запах духов Татьяны Львовны и вся размякала от взгляда учительницы, брошенного хотя и вскользь, но доброжелательно, с умной, нисколько не обидной насмешкой.

— А вот и дети пришли! — говорила Татьяна Львовна, сидя у рояля чуть боком и заложив ногу на ногу — длинную стройную ногу в прозрачном чулке.

Это приветствие — «Вот и дети пришли!» — вошло в привычку.

Действительно, все в классе были взрослыми, студентами, и только Маша — школьница, малявка. Но Маше нравилось такое обращение, нравилось, что она — «дети», что Татьяна Львовна выделяет ее среди прочих, даже балует, ну как самую младшую.

А вообще-то Татьяна Львовна была строга-а! Итак порой зло насмешничала, что у взрослых парней чуть ли не слезы на глаза навертывались, — это случалось, когда кто-то из них обнаруживал свое невежество, и даже не в области музыки, а, скажем, в живописи, в литературе.

Татьяна Львовна возмущалась, как правило, не случайным незнанием, вполне, конечно, простительным, а самой позицией: мол, общая эрудиция способностей не прибавляет, и вообще талант отнюдь не одно и то же, что ум, и, безусловно, ума как такового и выше, и ценнее. И приводились примеры: такой-то — дурак дураком, а как играет!.. Подобные разговоры приводили Татьяну Львовну в бешенство, и она клеймила невежд, их ограниченность, и тоже приводила свои примеры, и, безусловно, была права, но только в ее энергичном отстаивании бесспорного проявлялась и некая личная ее ущемленность: она сама была больше умна, чем талантлива, а догадка такая человека искусства задевает.

Для Маши это открылось позднее, а тогда она была целиком на стороне Татьяны Львовны, тем более что в процессе занятий они с учительницей нередко говорили о поэзии, о картинах, музеях, и Маша была очень в такие моменты горда: ей казалось, что Татьяна Львовна отводит с ней душу.

На этой основе, литературной и вообще, так сказать, культурной, и началось у Маши с Татьяной Львовной сближение, уже вне консерваторских стен, с провожаниями, с допущениями в дом, что порождало в Маше неизъяснимое блаженство.

Она опьянялась общением с Татьяной Львовной, как опьяняются только влюбленные, когда часы кажутся минутами, и ожидание вовсе не скучно, потому как заполнено предвкушением встречи, и каждая интонация, каждый жест объекта твоего преклонения наполняется особым смыслом, грацией, и наблюдать за ним даже просто со стороны представляется невероятно увлекательным.

Татьяна Львовна надевала в раздевалке свое пальто с капюшоном, с этим пальто обычное чутье ей изменило, лицо, в обрамлении капюшона казалось не просто носатым, а как бы шаржированным, но это мелочи, Маша отмахивалась от них, глядя, как Татьяна Львовна взбивает у зеркала челку, как надевает перчатки, кивает покровительственно ожидающей ее Маше — мол, пошли.

Однажды, идя по улице Герцена рядом с Татьяной Львовной, Маша встретила прежнюю свою учительницу, Веру Ильиничну, и снисходительно-небрежно с ней поздоровалась. На мгновение ей сделалось неловко, но влюбленные всегда целиком устремлены в будущее, и тени прошлого их не занимают.

Неоднократные провожания Татьяны Львовны до дома, где она жила, привели к тому, что однажды Маша таки порог этого дома переступила — оказалась допущенной в святая святых, такое у нее было ощущение.

«Святая святых» оказалась квартирой на шестом этаже серого многоподъездного дома, прорезанного арками и с большим мрачным проходным двором, — квартирой, где в тесной передней лежали сбившиеся половики и груда разношенных тапочек, в которые Татьяна Львовна, сняв свои высокие каблуки, тут же сунула ноги.

Прозаически пахло щами. Из кухни вышла женщина, как выяснилось, тетя Татьяны Львовны, сказала: «Садитесь скорее обедать, а то некому будет разогревать».

При всей своей субтильности, Татьяна Львовна оказалась в состоянии съесть много и с большим аппетитом, — впрочем, из-за спешки ела она толком один раз в день.

В комнате, где она жила, стоял старенький рояль фирмы «Ратке», диван, застеленный выцветшим пледом, а на стенах висели в рамочках вышивки с надписями готическим шрифтом. На абажуре в торшере прожженное пятно, он стоял у изголовья постели. Такая обстановка никоим образом не соответствовала ни характеру, ни облику Татьяны Львовны: насколько она тщательно ухаживала за собой, настолько же была, очевидно, безразлична к быту. И безразличие это имело обоснование, в чем Маша не сразу разобралась.

В квартире на шестом этаже многоподъездного дома, помимо Татьяны Львовны, жила ее мать, долгие годы прикованная к постели, сестра матери, на которой держалось хозяйство и которая ухаживала за больной, сынишка Татьяны Львовны и ее муж Игорь Павлович.

Игорь Павлович поначалу понравился Маше своей доброжелательностью и простотой, которая говорила о хорошем воспитании. В обращении же его к жене прорывалась нежность, не истребленная годами брака, но которую он почему-то пытался скрыть. Он говорил: «Танюша…»- и тут же точно сам себя одергивал, придавал лицу ироническое выражение, но оно не могло проникнуть в глубь его глаз, остающихся нежными и грустными. А вот Татьяна Львовна от каждого такого «Танюша» напрягалась, спрашивала с холодным нетерпением: «Нда, слушаю!..» Но тут же, точно чего-то застыдившись, продолжала с притворной ласковостью: «Слушаю тебя, Игорек…»