Нежный bar - Дж. Р. Морингер

Джорджетта заказала еще один бокал вина. Мы с Джимбо заказали по чизбургеру. Они были другими на вкус, потому что Твою Мать и Вонючка больше не паковали здесь булочки. Твою Мать умер, а Вонючка работал в баре в Гарден-Сити. Я спросил про Бобо. Ни Джимбо, ни Джорджетта не знали, куда он делся и что с ним стало.

Джорджетта спросила меня о матери. Я рассказал ей, что у матери все хорошо, она по-прежнему работает в Аризоне и, хотя все еще сражается с усталостью и другими проблемами со здоровьем, надеется вскоре выйти на пенсию. Потом Джорджетта спросила, что я делал все эти одиннадцать лет. Я рассказал ей, что в 1990 году, прожив несколько лет с Джимбо в Скалистых горах, мы с Макграу переехали в Денвер. Я нашел работу корреспондента в «Роки маунтин ньюс», где проработал четыре года, изучая основы, которых мне не хватало в «Нью-Йорк таймс». Макграу вернулся в Небраску и устроился на работу на маленькую радиостанцию, где поборол заикание и нашел свое призвание.

— Он всегда был разговорчив, — заметила Джорджетта с улыбкой.

— Он очень обаятельный, — подтвердил я.

— Он переигрывает, — сказал Джимбо.

Но теперь он звезда. Его смех слушают в сорока штатах.

В 1994 году я стал корреспондентом «Лос-Анджелес таймс», а в 1997-м меня сделали национальным корреспондентом в штаб-квартире газеты в Атланте. В 2000 году я получил стипендию в аспирантуру на факультете журналистики в Гарварде. В Гарварде я еще раз попробовал написать книгу о «Пабликанах», которую решил писать как публицистику. Как и раньше, книга от меня ускользала. Когда мое обучение закончилось, редакторы «Таймс» пригласили меня стать их западным корреспондентом, чтобы писать о районе Скалистых гор из Денвера. Я только приехал в Денвер, чтобы посмотреть, смогу ли снова там жить, когда башни подверглись теракту.

— Будущее нельзя предсказать, — произнесла Джорджетта почти шепотом.

— Я думал, что могу.

В ту ночь, когда я ушел из «Пабликанов» навсегда, я хвастал Атлету, Далтону и дяде Чарли, что знаю две вещи наверняка: я никогда не буду жить в Калифорнии или на юге. Когда я стал южным корреспондентом «Лос-Анджелес таймс», я понял, что Вселенная подслушала нас в «Пабликанах» и что у нее своеобразное чувство юмора. Джорджетта грустно улыбнулась.

— Верно, — согласилась она.

Темнело. Джорджетте нужно было собираться домой. Мы с Джимбо проводили ее на стоянку. Она поцеловала нас обоих и сказала, что Стив гордился бы тем, чего мы добились.

— Давайте о себе знать, — попросила она.

— Обязательно, — пообещали мы. — Обязательно.

Я не мог переехать в Денвер. Пока не мог. Я не мог уехать с Восточного побережья, не написав что-нибудь о своем родном городе и о том, как он изменился после терактов. Я оставил за собой квартиру в Гарварде, но в основном жил в Манхассете, в гостинице за городом, и днями слонялся по Пландом-роуд, беря интервью у незнакомых людей, встречаясь со старыми товарищами. Большая часть компании из «Пабликанов», как мне сказали, собиралась в новом баре на Пландом-роуд. Я расположился там в «счастливый час», и один за другим они стали входить в дверь, немного поседевшие и погрустневшие. Я снова читал «Дэвида Копперфилда», чтобы отвлечься, чтобы успокоиться, и вспомнил строчку в конце романа, когда Дэвид оплакивает «беспорядочные останки» суррогатного дома своего детства.

Вошел ДеПьетро в черном костюме, возвращаясь с двадцатых по счету похорон. Дон, тоже в черном костюме, сказал, что он знал человека, который побывал на пятидесяти похоронах. Мы проговорили несколько часов, и кто-то в баре рассказал мне, что пепел от башен приплыл сюда по воде. Я подумал о болотистом участке земли возле Манхассета, который Фицджеральд назвал Долиной пепла. Описание теперь казалось ужасным пророчеством.

Я спросил про Далтона. Их с Доном пути разошлись, и теперь Дон вел частную практику в офисе над греческим рестораном Луи. Последнее, что Дон слышал о Далтоне, — что он где-то на Миссисипи и пытается издать книгу своих стихов.

Вошел Атлет, совсем не изменившийся, его по-прежнему рыжие волосы все также выбивались из-под того же самого козырька. Он пожал мне руку и спросил, как мои дела и хожу ли я все еще на скачки.

— Нет, — ответил я. — Я перестал заниматься тем, что у меня совсем не получается.

— Но тем не менее ты все еще пишешь! — Атлет похлопал меня по спине, предложил угостить меня и не стал дразнить, когда я заказал колу.

Мы говорили о международной ситуации, и все мужчины в баре присоединились к нам, а по телевизору в это время показывали горящие башни и людей, держащих фотографии своих любимых, о которых ничего не было известно. Я заметил, как быстро наш разговор вернулся к восьмидесятым годам, и не только потому, что это нас связывало. Мы все были мастера идеализировать разные места, а после одиннадцатого сентября осталось только одно место, которое можно было идеализировать, только одно место, которое нас никогда не сможет разочаровать. Прошлое. Только Кольт отказался обсуждать прошлое, потому что он его не помнил.

— Не говорите со мной о восьмидесятых, — сказал он. — Меня там не было.

Позднее в тот вечер, стоя между Атлетом и Кольтом, я почувствовал тяжелую руку на своем плече. Я обернулся. Боб Полицейский. Его волосы стали совсем седыми, и он выглядел замученным.

— Ты откуда? — спросил я.

— С места теракта.

Конечно.

Он сел рядом со мной и заглянул мне глубоко в глаза.

— Как ты? — спросил я.

— Я прослужил в полиции двадцать пять лет и думал, что повидал все. — Он продолжал смотреть на меня, потом закрыл глаза и медленно покачал головой из стороны в сторону.

Со временем я набрался храбрости позвонить Мишель. Я сказал ей, что слышал о ее муже, и спросил, могу ли чем-нибудь ей помочь. Она ответила, что не прочь выпить. Я подъехал к дому ее родителей, где после теракта она жила со своим одиннадцатимесячным сыном. Мишель открыла дверь. Она совсем не изменилась. У Мэтью, прятавшегося за ее ногой, были такие же, как у нее, карие глаза с пятнышком корицы в центре. Он посмотрел на меня так, будто мы знали друг друга, и в какой-то степени так и было. Казалось, что кто-то только что вышел из комнаты и Мэтью ждал, когда этот кто-то вернется.

Я отвез Мишель поужинать в Порт-Вашингтон, и она рассказала мне про своего мужа, Майка Ландена, брокера. Он любил галстуки-бабочки, сигары, хоккей, свадьбы, Чикаго, хорошие вина — и ее. Она рассказала, как он ухаживал за ней и какой у них был счастливый брак. Хотя они жили в однокомнатной квартире с новорожденным ребенком, сказала она, они ни разу не устали друг от друга. Пока Мишель говорила, я вспомнил, что она тоже выпускница Академии рассказчиков «Пабликанов». От ее рассказов мне хотелось то плакать, то смеяться.

Она спросила обо мне. Женился ли я? Я сказал ей, что пару раз был близок к этому, но сначала мне нужно было повзрослеть. И у меня ушло много времени на то, чтобы забыть свою первую любовь.