Герои - Джо Аберкромби

– Я король драного Союза!

Шутка не ахти, но после ночи, что на них свалилась, и дня, который выдался вчера, солдаты были готовы попраздновать. Поднялся шум, люди Кальдера радостно хлопали друг друга по спинам.

– Всем кричать здравицу его драному величеству! – орал Бледноснег, держа второй флаг с искристо играющей на ветру золотой тесьмой. – Королю, драть его лети, Кальдеру!

Кальдер в ответ лишь скалился. Это было ему по вкусу.

Твоя августейшая дырка для сранья – правды тебе?

Под насквозь неумелым руководством старых негодяев из твоего Закрытого совета твоя армия гниет. Истрачивается впустую с надменным небрежением, подобно тому, как повеса проматывает богатство отца. Да будь они даже вражескими советниками, вреда интересам твоего дранья на Севере и то было бы меньше. И тебе было бы лучше, что по сути является самым распроклятым обвинением, на какое я только способен. Было бы проще и честнее загрузить людьми корабли в Адуе, сделать им слезливо на прощанье ручкой и попросту пожечь их там же, чтобы ушли на дно залива.

Хочешь правды? Маршал Крой сведущ в своем деле, и ему есть дело до своих солдат, а я от души желаю отодрать его дочь, хотя по одежке протягивай ножки. Его подчиненные Челенгорм, Миттерик и Мид мужественно борются друг с другом за место наихудшего генерала в истории. Я даже не знаю, который из них заслуживает большего презрения – приятный, но некомпетентный дурень, коварный взбалмошный карьерист или нерешительный и вместе с тем двинутый на войне педант. Последний заплатил за свое недомыслие жизнью. При везении за ним последуем и мы.

Правды? А какое тебе до нее дело? У старых друзей вроде нас нет нужды в притворстве. Уж кому, как не мне, ведомо, что ты бесхребетная штафирка, трусоватое самовлюбленное ничтожество, исполненное жалости и ненависти к себе, капризный ребенок, лелеющий свое тщеславие. Здесь и везде правит Байяз, лишенное сострадания и угрызений совести чудовище. Худшее из того, что я видел, с той поры как последний раз глядел в зеркало.

Значит, все-таки правды? Так вот, изгниваю и я. Я погребен заживо и уже разлагаюсь. Если б я не был таким трусом, я бы давно свел счеты с жизнью, но я таков, а потому тешусь, убивая других в надежде, что когда-нибудь, если у меня получится бродить достаточно глубоко в крови, я сумею в ней отмыться. И пока я жду восстановления доброго имени, которое никогда не произойдет, я буду рад поглощать любое дерьмо, какое ты только снизойдешь выдавить мне в рожу из своих сиятельных ягодиц.

Засим остаюсь самым преданным и оболганным козлом отпущения при твоей дырке для дранья,

Бремер дан Горст,

королевский обозреватель Северного фиаско.

Горст отложил перо, обнаружив крохотный порез – надо же: на самом кончике указательного пальца, так что теперь любой пустяк как через занозу. Он аккуратно подул на письмо, пока местами влажные чернила окончательно не подсохли, сложил лист и медленно провел по нему единственным не обломанным ногтем, чтобы придать складке безупречную остроту. Зачерпнул щепочкой воск, от усердия прижав язык к небу. Глаза отыскали огонек свечи, маняще подрагивающий в сгущении теней. На сияние яркого язычка Горст смотрел завороженно, как боящийся высоты человек смотрит на узкий карниз огромной башни. Она звала, влекла. Притягивала. Дурманное головокружение от восхитительной перспективы близкой развязки. «Всего одно движение, и этому постыдному курьезу, который я в шутку именую жизнью, наступит конец». Всего-то запечатать и отослать, а там сиди, жди, когда грянет буря.

Он со вздохом подставил уголок письма к огоньку и смотрел, как лист медленно буреет, чернеет, жухнет. Дождавшись, когда догорит, последний дотлевающий уголок Горст бросил на пол палатки и притоптал пяткой. Такие послания выходили из-под его пера еженощно, с яростными знаками препинания между неистовыми предложениями, все это в попытке навязать себя сну. Иногда после подобных экзерсисов наступало даже облегчение. Очень ненадолго.

Он услышал возню снаружи, какой-то стук, сумятицу взволнованных голосов, и потянулся за сапогами. Гомон перерос в крики, к ним прибавились конский топот и ржание. Схватив меч, Горст рванул клапан палатки.

Унгер, выправляющий при свете фонаря вмятины на хозяйских доспехах, вскочил, вертя головой, в одной руке понож, в другой молоточек.

– Что там? – пискнул Горст.

– Понятия не… Ыйт! – Унгер отшатнулся от пронесшейся мимо лошади, которая обдала их обоих грязью.

– Сиди-ка здесь, – Горст нежно положил руку ему на плечо, – от беды подальше.

Из палатки он двинулся к Старому мосту, одной рукой на ходу заправляя рубаху, другой сжимая длинный клинок в ножнах. Где-то впереди из темноты доносились крики, тревожно мигали фонари на шестах, фигуры и лица мешал разглядеть след огонька свечи в глазах. Из темноты возник посыльный. Он бежал трусцой, одна щека и мундир сбоку представляли собой корку запекшейся грязи.

– Что происходит? – спросил Горст.

– Северяне напали большим числом! – выпалил он, пробегая мимо. – Нас опередили! Прут, уже близко!

Для него это был ужас, а для Горста – радость. Волнение обдало жаркой, до боли сладостной волной; мелочи вроде синяков с растяжениями как будто улетучились. Горст спешил к реке. «Это что, получается, мне второй раз за полдня придется отвоевывать мост?» От нелепости происходящего его душил смех. «Не могу дождаться». Одни офицеры взывали к спокойствию, другие спасались бегством. Одни лихорадочно нашаривали оружие, другие, наоборот, его прятали. Тени казались наступающими северянами. У Горста чесались руки от мучительного желания выхватить клинок, но тени преобразились в растерянных солдат, полуодетых слуг, косящихся конюхов.

– Полковник Горст? Это вы, господин полковник?

Он брел, мысли его витали где-то далеко. Снова в Сипано, в дыму и безумии Дома утех Кардотти. В поисках короля в удушливых задымленных дебрях. «Только на этот раз я не спасую».

Над скрюченным на земле телом стоял и таращился слуга с окровавленным ножом. Внешность обманчива. Из палатки, шатаясь, вышел человек с донельзя растрепанными волосами; он силился расстегнуть застежку на ножнах тесака. «Умоляю меня простить». Горст смахнул его с дороги, и тот полетел в грязь. Дальше сидел пухлый капитан с удивленным, перемазанным кровью лицом, и приспосабливал на голове повязку.

– Что такое? Что происходит?

– Паника, паника происходит. Удивительно, сколь быстро непреклонная армия может распасться на куски. Как быстро герои при дневном свете обращаются в трусов при ночном. Становятся сборищем, неуправляемым стадом, действующим с разумением животного.

– Так, сюда! – крикнул кто-то сзади. – Он знает!

По грязи чавкали шаги. «Мое маленькое стадо». Он даже не обернулся. «Но учтите, я собираюсь туда, где происходит убийство».

Откуда ни возьмись, шало кося глазами, возникла лошадь. Кто-то, поваленный и раздавленный, выл, зачерпывая грязь вперемешку с навозом. Горст перешагнул его, направляясь по необъяснимому следу из женских нарядов – кружева, цветной атлас, – втоптанных в землю. Все гуще толпа, бледные лица мелькали в темноте пятнами, безумно сверкали глаза; отражая свет факелов, переливчато блестела вода. Старый мост был переполнен и так же дик, как накануне днем, когда по нему отгоняли северян. И даже более. Растерянные голоса.