Катаев. Погоня за вечной весной - Сергей Шаргунов

Свидетельство поэта Якова Хелемского: в 1960-е годы на пляже в Коктебеле Катаев поделился милой историей — во второй половине 1920-х они с Олешей пришли на открытие в Москве выставки польского художника, где внезапно оказалось, что «пан малярж» когда-то жил в Одессе и знал Олешу «мальцом». Теперь в порыве чувств он выкрикнул: «Юрка, засранец!» — приподняв невысокого автора «Зависти».

Весьма вероятно, что-то подобное Катаев поведал Бухову в каком-нибудь веселом застолье, и именно этот анекдот превратился в строчки протокола, уличавшего в шпионаже.

А вот еще — протокол (причем, вероятнее всего, допрашиваемому указывали, какие имена называть в первую очередь):

«Вопрос: С кем вы встречались в Москве в частной обстановке из лиц, антисоветски настроенных?

Ответ: Мне известны следующие лица как активно контрреволюционно настроенные, с которыми я встречался по своему общественному и личному положению:

Олеша Юрий Карлович, писатель. Он настроен фашистски. В разговорах со мной он развивал теорию сильной личности типа Муссолини.

Булгаков Михаил Афанасьевич, писатель. В разговорах со мной он постоянно указывал на неизбежное возвращение к капитализму как результат неудачи Советской власти.

Катаев Валентин Петрович, писатель. Критиковал успехи советской власти и говорил, что в случае столкновения с капиталистическим миром СССР потерпит поражение, так как, по его словам, все успехи раздуваются в прессе и отчетах, и что в действительности СССР страна слабая».

Последнее утверждение перекликалось с монологом маньчжурского торговца из «правдистского» рассказа Катаева 1935 года «Случай»: «Говорили люди, что советская власть непрочная власть. Я не верил людям. Думал, они от зависти говорят. А теперь вижу сам — непрочная власть… Нет, та страна, в которой люди не любят деньги, плохая страна, непрочная. Ничего из вашей страны не выйдет. Пустая страна. Пустой народ. Никакой цивилизации».

Учитывая любовь автора к деньгам, все это звучало весьма двусмысленно.

Вообще же, свое «враждебное отношение к советской власти» Бухов списывал на «контрреволюционное окружение», в первую очередь — на Катаева и Олешу.

Обвинение, вслед за которым последовал приговор к «высшей мере», могло быть предъявлено и Катаеву: «Будучи контрреволюционно настроенным, ведет систематически антисоветскую агитацию, проявляя террористические намерения…»

Но, судя по всему, Катаева берегли.

Берегли за талант?

Или для большого процесса?

Весной 1938 года из пожаров Испании был отозван в Москву Михаил Кольцов. В ночь на 13 декабря он был арестован в редакции газеты «Правда».

(А ведь еще летом того же года Катаев в «Литературной газете» встретил его «Испанский дневник» восхищенными похвалами: «Читая, я стал подчеркивать места, которые мне особенно понравились. Скоро вся книга оказалась исчерканной синим».)

1 февраля 1940 года Кольцова приговорили к расстрелу по обвинению в шпионаже. Его брат Борис Ефимов впоследствии писал: «Не забуду красноречивого молчаливого участия в черных глазах Евгения Петрова и его долгого рукопожатия».

Петров, как и Кольцов, впрочем, тоже поучаствовал в кампании «против врагов» и даже побывал на процессе «право-троцкистского блока», в марте 1938-го излив свои впечатления на общемосковском собрании писателей: «У меня такое ощущение, как будто я был тяжело болен, как будто я встал с постели после тифа… Какое счастье, что этот тяжелый кошмар наконец кончился…»

Он, конечно, не знал, что в показаниях арестованного (подвергавшегося пыткам) Кольцова присутствуют и его имя, и имя его брата. «По мере того, как журнал «Огонек» разросся в издательство, вокруг него постепенно сформировалась группа редакционных и литературных работников, частью аполитичных, частью чуждых советской власти, являвшаяся в своей совокупности группой антисоветской», — записал Кольцов 9 апреля 1939 года, находясь во внутренней тюрьме Лубянки. По его показаниям, в составе газеты «Правда» «сформировались две группы, взаимно враждовавшие», но обе антисоветские. Он сообщил о «близком знакомстве» с Катаевым и о Петрове как участнике антисоветской группы и антисоветских разговоров.

Михаил Ефимов, племянник Кольцова[109], размышлял над этими показаниями: «Возникла идея «заговора дипломатов»… К этим «заговорщикам», видно, решили для масштабности добавить еще и ведущих мастеров культуры».

Кого-то из названных Кольцовым арестовали (например, Бабеля), кого-то (Эренбурга, Толстого, прямо названных агентами французской разведки) могли готовить для отдельного процесса. Исследователь дела Кольцова Виктор Фрадкин констатирует: членом шпионской организации намечался Валентин Катаев.

Исаака Бабеля взяли 15 мая 1939 года. Фрадкин замечает: «Следователи-садисты теми же изуверскими методами выбивают у Бабеля показания на тех же самых известных людей, что до этого и у Кольцова, — Эренбурга, Лидина, Олешу, Катаева…»

И вот уже Бабель называет Катаева причастным к своей «преступной деятельности».

Надежда Мандельштам вспоминала: «Бабель рассказал, что встречается только с милиционерами и только с ними пьет. Накануне он пил с одним из главных милиционеров Москвы, и тот спьяну объяснил, что поднявший меч от меча и погибнет… После ареста Бабеля Катаев и Шкловский ахали, что Бабель, мол, так трусил, что даже к Ежову ходил, но не помогло, и Берия его именно за это взял…»

Бабель был вхож к Ежову и тесно общался с его женой Евгенией Соломоновной. В октябре 1938 года с диагнозом «астено-депрессивное состояние» ее поместили в подмосковный санаторий, где в ноябре она умерла от отравления люминалом.

На допросах Ежов признал покойную жену шпионкой и рассказал о ее тесном общении и совместном шпионаже с Бабелем и Кольцовым (ее интимную связь с Шолоховым зафиксировала прослушка в номере гостиницы «Националь», и это, кстати, в то время, когда Шолохов писал письма Сталину с жалобами на НКВД).

В феврале 1938-го «источник», то есть секретный сотрудник, в своем доносе в НКВД сообщал о Бабеле: «Он Катаеву и другим поведал кое-что, связанное с его пребыванием в числе друзей Ежова».

В начале 1930-х годов Багрицкий затащил в гости к Евгении и Ежову юного Липкина, а тот впоследствии воскресил застолье стихами:

«Если бы она не отравилась… или не была отравлена… может, уцелел бы и Бабель?» — спрашивала саму себя Эстер. По ее словам, в ночь перед арестом Бабель собирался заночевать у Катаева на даче на Клязьме, но потом все же уехал в Переделкино, где его и взяли. «А если бы Бабель остался у нас, — романтично предполагала она, — повернуться могло по-всякому: иногда, не застав человека дома, его надолго оставляли в покое — хватало других дел… А у нас на Клязьме его бы никто не нашел».