Последний пророк - Александр Каменецкий

Сэлли вошла и села, а я окаменел. У нее были роскошные золотые волосы, небесно-голубые глаза, белоснежная кожа… Если бы несчастная Джули Марзук взглянула на эту девочку с небес, она увидела бы в ней свое отражение. Не помню, как я закончил в тот день лекцию. Пришел домой, сел работать… Перед глазами стояла она: волосы, глаза, белая, такая белая кожа… Белоснежка или ангел. Я гнал ее из головы, заставлял себя читать вслух целыми страницами бесконечно нудный «Тахафут…» до самого утра… Мне было тридцать восемь лет. Тридцать восемь лет, проведенных за книгами. Ложась в постель, я размышлял, что означают слова пророка «…и будут проходить слой за слоем», просыпаясь, я набрасывал план следующей главы своей новой книги или бросался к стопке готовых переводов, чтобы еще раз уточнить сомнительную цитату из Александра Афродисийского. Теперь все это рушилось к чертям. Любовь… Я знал наизусть «Рубайят» великого Хайяма, мог цитировать километрами Рудаки, Руми, Саади, «Лейлу и Меджнун»… я знал о любви все, что сказали великие поэты Востока, начиная от Зухайра и Ибн Шарафа из Берхи, но…

Это было со мной в первый раз. Я увидел Сэлли и понял: то же самое чувствовал мой отец, когда поздно вечером вошел в супермаркет и увидел, как золотоволосая девушка в форменном халатике расставляет на полке банки с собачьими консервами. Он дождался ее у заднего входа, а потом сказал: «Эта работа не для вас — собачьи консервы. У меня есть свой бизнес. Мне нужна секретарша, которая хорошо говорит по-английски. Я буду платить вам в два раза больше, чем вы получаете здесь». Но я снова отвлекся…

Она приходила на лекции еще и еще. Вначале просто сидела и смотрела мимо меня, в окно. Потом принесла толстую тетрадь и принялась записывать. О, как я готовился к лекциям! За эти два месяца я прочитал такой курс арабской любовной лирики, которого вы не найдете ни в одном университете Соединенных Штатов! Я шел к ней как на праздник, как Меджнун к Лейле, и все стихи были только для нее, для нее одной. Близилась Пасха. Все четверо моих оболтусов смылись на каникулы, и настал день, когда в аудитории мы остались вдвоем. Боже мой… я вошел и обмер, потому что она сидела одна в пустом зале. Я испугался, не мог произнести и слова. Она улыбнулась и спросила: «Что же мы будем делать, профессор?» Еле-еле ворочая языком, я ответил: «Не знаю». Тогда она сказала: «Почитайте мне стихи. Только, пожалуйста, в оригинале. Я хочу слышать, как это звучит на самом деле». My God, что это был за день! Я чувствовал, что даже не читаю… Джами, Руми, Абд-аль-Ма-лик и сам божественный Хайям пели мои голосом, и эта песня звенела так, словно за окном была не баскетбольная площадка, по которой носились ошалевшие потные сынки дремучих фермеров, истошно выкрикивая через каждое слово «факен мазер», а гранатовые сады Басры и Хоросана, где полная луна среди цветущих ветвей и слышны сонные оклики стражей на крепостных башнях… Так все это началось. Мы ходили в кафе, шлялись по улицам, уезжали в пустыню, чтобы смотреть, как заходит солнце… Что вам сказать о ней? Обыкновенная американская девчонка. Прочла несколько скандальных книг, прекрасно танцевала, обожала Мадонну, Фредди Меркьюри и гангста-рэп. Болела за «Хьюстон», изредка покуривала марихуану. Была готова драться за права голубых и лесбиянок во всем мире. Говорила, что ненавидит отца, свиней, политику, необходимость быть его дочерью и носить его фамилию… Что хочет выучить фарси и отправиться помогать голодающим детям куда-нибудь в Афганистан…

Что она во мне нашла, девчонка, вокруг которой всегда толпились «дети из лучших семей»? Ну, со мной было интересно. Экзотический смуглый тип, профессор, знаток поэзии, единственный специалист по арабскому Востоку на тысячи миль вокруг… Подруги ей должны были завидовать, а я… Я был просто влюблен без памяти. Несмотря на то что она с трудом представляла себе, кто такой Аристотель, которого пытался опровергнуть Аль-Газали, искренне считала, что Ирак граничит с Израилем, была свято убеждена, что Саддам Хусейн — религиозный фанатик, а Шекспир был — совершенно точно, так в журнале написано! — любовником Марии Стюарт. Я прощал ей и чудовищный фермерский акцент, и способность, получив телефонный звонок, запросто убежать со свидания, и неспособность понять, как американец может отказаться от виски с содовой, будь он хоть триады мусульманин… Я прощал все, потому что волосы… глаза… кожа… Вы не поверите, но связь наша была абсолютно невинна! Представьте себе. Мы даже не целовались. Я просто боялся до нее дотронуться… Я соткал ее из стихов, она могла растаять от неосторожного прикосновения…

Конечно, нас замечали, на нас обращали внимание. При виде меня в университетских коридорах тотчас смолкали все разговоры, а потом еще долго звучал за спиной невнятный шепоток. Коллеги, с которыми я дружил, невзначай намекали, что… Пуританские нравы ковбойского штата, роман профессора со студенткой, связь цветного с дочерью такого человека… Я не обращал внимания. Потом начали приходить письма с угрозами. Как в кино: буквы, слова вырезаны из газет, криво наклеены на лист почтовой бумаги. Сэлли была грустная, но делала вид, что ничего не происходит. Мы по-прежнему ездили смотреть на закаты, по-прежнему я читал ей Саади и «Муаллакат»…

Письма сменились звонками. Грубый мужской голос через обмотанную платком телефонную трубку надсадно хрипел, что если я, тупая черномазая тварь и проклятый очкастый умник, немедленно не оставлю в покое чистую белую девочку, я буду иметь большие проблемы. А точнее: «Мы обрежем тебя по второму разу, сволочь!» Я очень вежливо отвечал, что наш разговор записывается, и пленка будет немедленно передана полиции. На том конце провода весело смеялись. Я решил, что так просто не сдамся. Отключил телефон, письма выбрасывал не вскрывая. Я был упорный тип, как Муса Марзук, который три года подряд каждый вечер встречал Джули у выхода из супермаркета с букетом роз и каждый вечер говорил ей одни и те же слова: «Эта работа не для вас — собачьи консервы. У меня есть свой бизнес. Мне нужна секретарша, которая хорошо говорит по-английски. Я буду платить вам в два раза больше, чем вы получаете здесь». А затем меня избили. Было еще не очень поздно, не темно. Подогнал машину к дому, и меня встретили трое. Я их узнал — парни из баскетбольной команды. Каждый из них выше меня на голову и вдвое шире в плечах. Били не сильно — только чтобы испугать. Я и сам не думал, что может начаться отслоение сетчатки. Всего-то пара пинков в голову… Теперь врачи говорят, что достаточно мне прихлопнуть муху у себя на лбу, и ослепну навсегда. Сэлли потащила меня в полицию. Я не хотел, она заставила. И не куда-нибудь — к самому окружному шерифу! Кричала, что убьет отца, что подсыплет ему яду… Клялась, что не бросит меня никогда, что будет любить вечно, потому что все кругом — дерьмо и засранцы, а такого, как я, даже в Алабаме поискать… Мы завтра же уезжаем из проклятой Америки в Афганистан, или в Йемен, или в пустыню Сахара…

Шериф встретил вежливо, улыбался, записал мои показания, обещал дать делу ход как можно скорее. Затем попросил Сэлли выйти на минутку и мягко, беззлобно сказал: «Сэр… мистер Марзук. Если вы будете правильно себя вести, никакие неприятности вам больше не грозят. Слово офицера». Я спросил, что он имеет в виду. Шериф засмеялся и подмигнул. После этого я неделю провел в клинике, лечил глаза. Сэлли приходила часто, приносила книги, читала стихи… Медсестры перешептывались и смотрели на меня как на душевнобольного. А потом она исчезла. Просто не пришла больше в клинику, и все. Когда я вышел, искал ее повсюду. Пытался наводить справки, подкупить неподкупную старую деву мисс Джарвик, которая ведет личные дела студентов. Сходил с ума от тоски, даже пытался повеситься… Единственное, что удалось выяснить: Саломея Морган срочно перевелась в другой университет, далеко на севере. Я методично обзванивал университеты всех северных штатов — безрезультатно. Скорее всего отец отправил Сэлли в Европу. Через своих друзей я пытался вычислить ее и там… Прошел месяц, и меня срочно вызвали к ректору. Кроме него там были окружной шериф и еще несколько человек, незнакомых. «Вы опозорили наш университет, мистер Марзук! — закричал ректор, едва я переступил порог. — Ваш гнусный поступок бросает тень на безупречную репутацию нашего учебного заведения!» — «В чем дело?» — спросил я, собираясь броситься в бой. Мне было уже все равно, я потерял самое ценное, что у меня было, и ничего не боялся. Тогда шериф улыбнулся — широко и беззлобно, как он умеет, и протянул мне бумагу: «Что скажете насчет этого?» Я сразу узнал ее почерк, ее детские округлые каракули, помарки и грамматические ошибки. Думаете, это было любовное послание? «Я не могу без тебя жить, дорогой, однако вынуждена покориться воле злого отца… Ухожу из жизни, надеясь, что мы воссоединимся на небесах…»