Кентавр - Элджернон Генри Блэквуд

Сюда его принесли крылья из прошлого, тихие и легкие, в мир древнего покоя, куда не достигают дрязги сегодняшних дней. Несомненно, он цвел задолго до Древней Греции, но ее жители успели уловить часть его духа, прежде чем тот исчез из мира людей, и даже пытались воскресить его силами поэзии, но не все ей верили. Над долинами и холмами Эллады этот дух задержался на время, но потом все же канул навсегда, а те, кто грезит о нем, скитаются бесприютно, в тщетных поисках, потерянные граждане исчезнувшей страны, отвергнутые кругами более тщеславной и деятельной жизни, пришедшей на смену.

Да, сам дух Земли шептал ему на ухо об этом, пока он ждал, укрытый ночью и звездами. Земля взывала к нему, словно через все леса на ее груди пронеслись сладкозвучные ветры, шепча его имя. С неудержимой страстью прамир призвал его к себе. Пока он лежал на свернутых бухтах просмоленного каната, почти божественные токи Земли нежно, как могут только ручки маленьких детей, притягивали к себе высвобождающуюся часть его личности, словно побуждая его припасть губами к мощной груди Великой Матери. Он вновь увидел те похожие на облака фигуры, скачущие по длинным голым холмам, и почти ощутил себя среди них, несущимся наперегонки с ветром, на свободе, в окружении старинных товарищей, для которых он не был больше чужим, и соседи по каюте тоже были тут. Древняя память Земли проникла в него, став частью Земли, он разделял с ней и память.

Прамир величественно сомкнулся вокруг. Гигантские фигуры нечеловеческой красоты и мощи, некогда бывшие его друзьями, но отринутые мелочностью более поздних времен, теперь преодолели ложные барьеры времени и пространства и пели великую песнь Земли. Да-да! Шепот перешел в призывную песнь… Дух Земли подлетел вплотную, и не услышать его было нельзя!

Но тут Теренс очнулся от удивительной грезы — кто-то крадучись, но стремительно приближался к нему из темноты. О’Мэлли вздрогнул и сел, озираясь по сторонам. Одежда и волосы были покрыты росой. Он заметил, что звезды переменили свое положение.

До ушей донесся плеск волн, рассекаемых носом корабля. Берег с обеих сторон был недалеко. Сверху О’Мэлли различил темные контуры снастей, подрагивавших от движения, раскачивающийся на мачте фонарь, неопределенные сгустки темноты там, где висели шлюпки, смутно круглившиеся дымовые трубы — и совсем неподалеку, между канатов и якорной лебедкой, торопливо движущуюся фигуру, чье появление прервало его потрясающий сон.

О’Мэлли безошибочно определил, что, выйдя из сновидения, фигура эта принадлежала к тому же миру, что и длинный этот пароход, влекущий его по морю. Будто фрагмент сна оторвался и выпал вместе с ним в более грубый мир, где его тело лежало на бухтах просмоленного каната. Мальчик подошел и, постояв какое-то время молча, наклонился к его лицу и сказал:

— Идем! Мы тебя уже давно ждем!

В голосе его звенела радость.

Слова, словно музыка, разнеслись над морем, О’Мэлли взял протянутую руку мальчика, поднялся и дал увлечь себя на нижнюю палубу. Вначале он двигался как во сне, не до конца пробудившись, и не раз ему казалось, что они перешагивают с палубы прямо на берег, зазубренная линия которого прижималась к ним почти вплотную. В соленый ветер вплетались ароматы цветов, земли, лесов, а пласты тьмы без видимых промежутков соединяли море, берег и корпус корабля.

Огни в кают-компании потушены, курительная опустела, все пассажиры спят в своих каютах. Корабль казался совершенно безлюдным. Только на мостике виднелась тень первого помощника капитана, который мерно ходил туда-сюда. Но на корме О’Мэлли вдруг различил другую фигуру — огромная и неподвижная, она вырисовывалась на фоне фосфоресцирующей пены, и ирландцу показалось, словно фигура эта перенеслась сюда из его сна, словно летящий контур отделился от его подсознания и наконец видимо предстал перед ним.

Теперь Теренс двигался увереннее, хотя в полном смятении чувств, будто сознание теперь еще быстрее переносилось в ту часть его личности, которая стремилась вырваться.

Закутанные в знакомый развевающийся плащ, спина и плечи того, кто стоял, опершись на фальшборт, сливались с ночной тьмой совершенно неразличимо. Но ни один человек не смог бы так заслонить собой палубу и небо. Возбужденный ли взор тому виной, игра теней или покачивание корабля на фоне звезд и морской пены, но ирландец определенно видел исходившие от тела великана в пространство особые эманации. Сомнений в этом не было. И более, чем когда бы то ни было, они представились ему приятными и неприкрыто-истинными. Ничего пугающего — бесспорное свидетельство красоты, но красоты могучей.

Глядя на него, О’Мэлли почувствовал, что стремящаяся отделиться часть его вновь, как прежде, в каюте, стала расширяться и расти. Они вместе попали в древнюю складку сновидений Земли, играя в медленных, смутных и грандиозных снах планетарного Духа чудесные роли. Так близко к ней ощущалось действие подспудных потоков сознания Земли, когда она грезила, летя и вращаясь в пространстве, о давно минувших днях.

Здесь, на пустынной палубе, ночью, иллюзия огромности была сильна как никогда. Уступив настойчивости мальчика, тянувшего его за собой, О’Мэлли попал во власть неудержимого желания совсем по-другому двигать руками и ногами — необычным, но в то же время странно знакомым образом. Привычное равновесие корпуса начало смещаться, шею и плечи словно что-то толкало вперед, чресла начало покалывать, спина выгибалась, а грудь разворачивалась. Теренс чувствовал, что позади него нарастает что-то, способное толкнуть его в мир, расстилающийся перед ним, потрясающим, неостановимым аллюром, а слух обрел замечательную остроту. Хотя тело двигалось как всегда, он сознавал, что нетелесная часть его перемещалась совсем по-иному — не шла или бежала на двух ногах, а скакала галопом. Это еще больше сближало его с летящими фигурами на холмах. Стремящаяся отделиться часть его существа, теперь уже наполовину достигшая цели, таким легким галопом могла покрывать бесконечные просторы.

Всего мгновение ощущал он свободное, плавное движение своего бегущего двойника — и вот это ощущение прошло, как мимолетное воспоминание, которое никак не дается, если захочешь его хорошенько изучить. Стряхнув наваждение и с усилием вернувшись в настоящее, О’Мэлли на время приостановил стремление своей внутренней сущности вырваться наружу. Когда же ему удалось взять себя в руки, он уголком глаза заметил, что и мальчик изменился подобно своему отцу: вырос в размерах, а сгустившиеся вокруг тени обрисовывали иной чудесный контур тела. Расширение, наполовину совершившееся с ним, довершилось у отца, а теперь заканчивалось и у сына. Окутанные поднявшейся на поверхность истинной формой своей сущности, они постепенно проявлялись до конца. Как если бы он стал свидетелем смерти — непонятно, строго и прекрасно.

Все еще не выпуская его руки, мальчик скакал рядом, будто ему трудно стало справляться со своей проекцией, обретшей уже почти физическую плотность.

И тут каким-то уголком своего повседневного сознания О’Мэлли вспомнил многозначительную пантомиму доктора Шталя двумя днями ранее, в каюте. Его словно ожгло огнем. Предупреждение сработало, осторожность вернулась. Вдруг устрашившись, он опустил руку, дав пальцам мальчика выскользнуть. Ведь именно так и могло случиться непоправимое, то самое исторжение личности, после чего — смерть. То, что произошло или происходило с его попутчиками, едва не случилось и с ним, прежде чем он успел подготовиться или даже до конца решиться.