Инквизитор. И аз воздам - Надежда Попова

Епископ вновь умолк, встретившись взглядом с Куртом, стоящим теперь в первом ряду, и продолжил – все столь же отчетливо, громко, твердо:

– Небеса волею Господней посылают нам и разящий огнь. Служителей, чей крест был в том, чтобы оберегать этот город, детей его, эту землю от порождений тьмы кромешной и служителей ее, Он отнял у нас одного за другим. Отнял, оставив без защиты. Но истинной защитой вашей был и остался лишь Он Сам, Господь, к коему и надлежало возносить молитвы и на коего следовало полагаться, Господь как бы сказал вам: «вот, оставляю вас наедине с собою и миром, оглянитесь на путь, что вы прошли, задумайтесь над своими грехами, загляните в свою душу». И что же? Как поступили вы? Точно дети малые, неразумные, которые, оставшись в комнате одни, бьют посуду и портят утварь, ломают вещи отца и разливают закваску матери! Что же вы ответили Господу на его вразумление? Вы сказали ему, что не напрасно он отнял у вас заступников, что заслужили кару, потому как без надзирающего ока не сумели прожить и единого дня.

Епископ умолк, опустив возведенный к небесам взор на толпу, и медленно, тяжело, точно взрезая, обвел взглядом первые ряды.

– Господь даже не обрушил еще свой гнев на град сей сполна, – продолжил он, внезапно чуть понизив голос, и толпа у крыльца, кажется, вовсе перестала дышать. – Еще не явил и десятой доли должного воздаяния, а вы уже впали в уныние, гнев и гордыню. Какая страшная смесь! Ослепленные унынием и гневом, в гордыне своей вы присвоили себе право быть судьями, когда Истинный Судия лишь одного и ждал от вас: покаяния и смирения. И что же? Смерть! Смерть безвинного чада Божия – вот итог вашего греха! Искушение долготерпения Господня – вот итог! И покарание грешников, убийц, пошедших против воли Его. Пока, – с нажимом добавил епископ, выдержав мгновение тишины, – только их. Пока гнев Его сокрушил лишь тех, кто своей рукой и своим словом принял на себя грех душегубства, и поразил язвами и ранами тех, кто молчанием или одобрением своим содействовал злодеянию. Некогда Иона был послан в Ниневию, дабы вразумить жителей ее, и они раскаялись, и гнев Господень не пролился на этот город, не смел его с лица Земли, подобно Содому и Гоморре, а что же вы? И ведь так же, как Ниневию, Господь в милости своей не оставил вас наедине со Своим гневом, наедине с бедами и напастями, наедине с грехом своим. Были средь вас те, кто волей и благословением Его наделен властью вязать и разрешать, и как же вы поступили? Что вы делали? Упорствовали во грехе, в гневе и гордыне!

На мгновение Курт почти физически ощутил десятки взглядов, что прежде были безотрывно направлены на проповедника, а теперь сместились к нему, и отчего-то стало неуютно и холодно, хотя во взглядах этих теперь не было ни затаенной злобы, ни подозрительности, ни неприязни…

– Время еще есть, – продолжил епископ ровно. – Еще не при дверях. Еще не решил Господь, что пришло время кары и для тех, кто встал на сторону злодеев и пожелал подняться против властей, против служителей Его, служителей правды. Еще есть время одуматься и отвратить Его гнев.

Последнее слово повисло в воздухе, будто грозовая туча, распростершись над площадью, над людьми вокруг; епископ развернулся и, тяжело передвигая ноги, прихрамывая, молча скрылся в едва освещенном ранним солнцем нутре собора. Его молчание тоже осталось здесь, окутавши толпу, точно туман, плотный, непроницаемый, тяжелый. Горожане все так же молча стояли, не двигаясь с места, не переговариваясь, не глядя друг на друга, и сколько себя помнил – Курт такое видел впервые; обыкновенно после всякой проповеди в толпе поднимается шум или хотя бы редкий гомон, обыкновенно слышны горячие или равнодушные обсуждения сказанного или хотя бы насмешливые замечания. Сейчас, здесь, была тишина…

Курт снова взял ведьму за руку и, молча потянув ее за собою, неспешно зашагал к крыльцу собора; медленно поднявшись по ступеням, обернулся, бросив взгляд в толпу, и ушел внутрь, под молчаливые высокие своды.

Георг фон Киппенбергер сидел чуть поодаль от застывшего на консоли Всадника, вытянув опухшую ногу в сторону, привалившись к спинке скамьи, и смотрел на каменное изваяние задумчиво и устало. Молчаливый понурый служка, склонившись к епископу, обмахивал его нездорово раскрасневшееся, взмокшее лицо сложенным пополам листом пергамента, и, судя по заметным складкам и вмятинам, этот нехитрый инструмент нарочно носился с собою исключительно ради таких целей.

– Должен заметить, Ваше Преосвященство, – негромко проговорил Курт, приблизившись, – вы меня поразили. И судя по всему, не одного меня.

– Доброго вам утра, майстер инквизитор, – тяжело проговорил тот, и вновь показалось, что там, снаружи, минуту назад говорил совсем другой человек, – настолько этот голос был утомленным, тихим и каким-то надтреснутым. – Я, в свою очередь, должен сказать, что вы были правы. Отсиживаться за каменными стенами, когда паства погибает во всех смыслах, недопустимо и непростительно.

– Не думал, что мои слова возымеют хоть какое-то действие, – заметил Курт, усевшись рядом с ним; Нессель присела на дальнем краю скамьи, молча глядя в сторону распахнутых дверей собора. – Вашу резиденцию, признаюсь, я покинул в более чем безрадостном расположении духа.

– Не стану скрывать, что в тот момент я и сам полагал так же, – вздохнул епископ, движением руки отослав служку прочь. – Потому как, в свою очередь, сомневался в силе собственного слова. Сейчас даже опасаюсь выглянуть и посмотреть, чего мне удалось добиться… или не удалось.

– Сдается мне, вы скромничаете, Ваше Преосвященство, – возразил Курт с усмешкой. – Судя по тому, с какой поспешностью весь город бросился к Собору и как внимательно вас слушали, – ваше имя и слово здесь многое значат и принимаются всерьез.

– Знали б вы, каких душевных сил мне это стоит, майстер инквизитор… Человеческая душа – потемки, и никогда не знаешь, как в ней отзовется сказанное, и всякий раз мне думается: вот, одно неверное слово – и вместо спасения я принесу своею проповедью погибель.

Курт лишь кивнул, ничего не ответив и не возразив, видя, что это «знали бы вы» смысл имело риторический и было не более чем фигурой речи, – уж фон Киппенбергер-то, столь наслышанный о его подвигах, не мог не знать, что майстеру инквизитору не раз доводилось побывать в его шкуре. Минута протекла в тишине; епископ все так же смотрел на статую на консоли, Нессель поодаль сидела по-прежнему безмолвно и даже не шевелясь…

– Кто это? – спросил Курт, кивнув на Всадника. – Мне довелось услышать уже с полдюжины версий – как на тему личности изображенного святого, так и появления здесь этого изваяния. А по-вашему, кто это и откуда взялся?

– Я не знаю… – задумчиво вздохнул фон Киппенбергер. – Кем бы он ни был, я вижу в нем, как и многие, заступника перед Господом. А что до появления… – он помедлил и договорил, коротко улыбнувшись: – Мне по душе версия с ангелами. Вообще же, майстер инквизитор, вдумайтесь: разве все это – не символ мироустройства? Некий святой покровительствует этому городу, и никому не ведомо, как его образ появился здесь, но разве так уж это важно для спасения? Нет, для спасения важна вера. А мы всё пытаемся докопаться до чего-то, вспороть, залезть в нутро руками…