Им помогали силы Тьмы - Деннис Уитли

Мозги Гитлера настолько были завернуты на всеобщем предательстве, что он, ничтоже сумняшеся, тут же принял бормановскую интерпретацию телеграммы. Он с пол-оборота завелся, пустился в крик, что ошибки Геринга и недобросовестность при управлении возглавляемым им «Люфтваффе» послужили причиной проигранной им войны, что Геринг — это коррумпированный тип, наркоман, пьяница и отъявленный лгун. Распаляя себя все больше и больше, он вышел во внешний бункер и, шагая взад и вперед, всем кричал, что Геринг его предал.

Борман потребовал смерти рейхсмаршала, Граубер громогласно его поддержал. В бункере появился Шпеер, и когда Гитлер выдохся после первого приступа гнева, вмешался в ход событий, где на его стороне активно выступили Грегори и фон Белов. Они втроем принялись напоминать Гитлеру, сколько неоценимых услуг оказал Герман Геринг в годы становления нацистского движения.

И их убедительные доводы спасли Геринга от самого худшего: Гитлер нехотя согласился на то, чтобы двум старшим эсэсовским чинам в Берхтесгадене направить телеграммы, где сообщалось бы, что Геринг лишается права наследования фюреру, его лишают чина и всех наград и его необходимо арестовать за государственную измену, так же как и весь его штаб. Телеграмма заканчивалась словами: «За неисполнение приказа вы ответите своими жизнями».

Так закончилась еще одна беспокойная ночь в бункере, который за последний месяц успел превратиться в сумасшедший дом.

После нескольких часов сна Грегори обсудил создавшуюся ситуацию с Эрикой. Нанеся удар Герингу в спину, Борман разрушил их надежды на быстрый финал. На Западном фронте не будет подписана немедленная капитуляция, английские танки не проедут сегодня же вечером по улицам Берлина, а город уже частично окружен русскими. Одно утешение, что Гитлер вроде бы всерьез замыслил покончить жизнь самоубийством — и это уже хорошо. Напряжение последних шести недель жестоко сказывалось на нервной системе Грегори, и ему как можно отчаяннее хотелось увезти Эрику из Берлина. После долгих, уговоров он согласился покинуть Берлин в ее санитарной машине, если в этот же день у фюрера не изменится настроение, и он наконец-то примет решение покончить счеты с жизнью.

И все же, несмотря на свою все нарастающую усталость и бесконечные заботы, Грегори не раз ловил себя на мысли о Сабине — уехала ли наконец она на юг? Прежде чем покинуть осажденный город, он обязан выяснить, как сложилась ее судьба. Когда он поделился об этом с Эрикой, она сразу ответила:

— Если Сабина все еще на своей вилле, то почему бы нам ее не взять с собой? Фургон у меня просторный, места на всех хватит, и после того как они укрывали тебя со служанкой, самое меньшее, чем мы можем отблагодарить их за это — спасти.

В результате разговора Грегори написал Сабине записку, где объяснил, что, возможно, уедет из Берлина утром, хотя полной уверенности у него пока нет. И если все получится так, как он планирует, то он заберет ее с собой; потом вручил это послание Малаку и отправил его на виллу к Сабине.

Под землей, в бункере, день прошел спокойнее, чем обычно, зато к вечеру события приняли беспокойный для Грегори оборот: пришла телеграмма от фельдмаршала Шернера. Его штаб-квартира была расположена в Праге. Он сообщал, что может продержаться в Богемских горах несколько месяцев, и просил, чтобы Гитлер прилетел к нему.

Хотя Берлин теперь не только бомбили, но и постоянно обстреливали из артиллерийских орудий, аэропорт Гатов все еще функционировал, и Гитлер мог сесть на самолет и долететь до Праги в относительной безопасности. Несмотря на все уговоры Бормана, пока он отказывался это сделать, но телеграмма заново пробудила в нем интерес к битвам и сражениям. Послав за картами, последними боевыми сводками и за генералом Вейдлингом, военным комендантом Берлина, он снова вернулся к исполнению обязанностей, которые еще два дня назад с себя снял, по его словам, раз и навсегда. И принялся издавать приказы направо и налево для частей и подразделений, как боеспособных, так и вовсе уже несуществующих. В довершение всего он вызвал к себе генерал-полковника Риттера фон Грейма из «Люфтваффе».

В тот вечер Грегори вернулся к Эрике с тяжелым сердцем, рассказав ей обо всем произошедшем, и выходило, что он обязан остаться и проследить за тем, чтобы непоседа-фюрер придерживался принятого решения остаться и погибнуть среди руин своей столицы.

Малаку же благополучно добрался до виллы «Вид на Зе» и обратно. Сабину он нашел еще там и принес от нее Грегори письмо, написанное торопливыми каракулями.

«Дорогой,

Как замечательно, что в это страшное время ты не забыл обо мне. Тебе известна причина, по которой я оставалась так долго в этом городе, но, благодарение небесам, я совершенно здорова, и тебе не следует так беспокоиться за меня. Несколько раз меня навещал Курт и уговорил поехать в его родовое имение Шлосс Ниедерфельс, неподалеку от Бодензее; денег на поддержание замка в приличном состоянии у него, конечно, нет, поэтому жизнь там предстоит довольно мрачная, но я хоть не буду испытывать постоянного страха перед приходом русских. Его собственный отъезд тоже задержался на несколько дней, пока он припрятывал свою научную документацию, чтобы не попала в руки противника. Он собирается доложить Шпееру об исполнении задания завтра к полудню, а потом сразу приедет за мной, так что мы с Труди упаковываем в темпе вальса наши пожитки, чтобы сразу тронуться в путь. Итак, всего тебе самого доброго, дорогой. Надеюсь на встречу в более счастливые времена.

Сабина».

Так одной заботой стало меньше, но что-то надо было придумать с Эрикой. Когда он вновь принялся убеждать ее уехать из Берлина без него, она осадила его словами:

— Не слишком уважительно ты ведешь себя по отношению ко мне, мой милый, если предполагаешь, что у меня меньше гордости и достоинства, чем у женщины вроде Евы Браун.

Когда Грегори пришел в бункер утром 25-го числа, он обнаружил своего приятеля фон Белова сидящим в столовой-коридоре перед бутылкой бренди и полупустым стаканом, настроение у бравого летчика было не из самых веселых. Вообще-то в бункере никогда не было недостатка в запасах спиртного и частые его посетители пили много, чтобы подбодрить себя. Грегори пошутил:

— Ну-у, видать, новости хуже некуда, если с самого раннего утра потребовался допинг.

Фон Белов поглядел на него помутневшими глазами и произнес:

— К черту новости, я только что пришел из госпиталя от умирающего родного племянника. Ему всего-то было пятнадцать, такой чудный, беззаботный парнишка, но его тоже призвали, а пуля не разбирает — беззаботный ты или озабочен жизнью.

Грегори пробормотал какие-то слова сочувствия — ему искренне было жаль хорошего офицера фон Белова и его подростка-племянника. Летчик же продолжал:

— Самое противное в этой войне — это то, что она так несправедлива к самым лучшим. На соседней койке лежал один знакомый человек в летах. Он был замешан в подготовке июльского путча, но чудом избежал наказания. Когда они пришли арестовать его, он пытался покончить жизнь самоубийством, да не сумел, чудак, только искалечил себя. Два дня назад ему на голову падает осколок зенитного снаряда, но не на ту сторону, в которую он стрелял и которая еще не совсем зажила, а на другую, целую. И вот он теперь жив, и если госпиталь не разбомбят, то выпишется через неделю. А мой мальчишка-племянник мертв, и никогда его не выпишут.