Утраченное Просвещение. Золотой век Центральной Азии от арабского завоевания до времен Тамерлана - Стивен Фредерик Старр

Затем ученый использовал логику и силлогизмы, чтобы пройти по запутанной тропинке, ведущей к его рациональной демонстрации существования Бога. Причинно-следственная связь, говорил он, не может быть прослежена до бесконечности. В конце концов, мы придем к таким понятиям, как необходимое бытие или первопричина[832].

Логика, королева наук, таким образом подвела Ибн Сину к понятию Бога, и оно было совместимо со взглядами всех современных ученых, кроме некоторых рьяных материалистов и атеистов, а также с истинами, провозглашенными пророками[833]. До сих пор Ибн Сина просто повторял линию аргументов, разработанную аль-Фараби 100 лет назад. Но затем он отложил в сторону логику и использовал более тонкий инструмент для постижения истины, а именно интуицию. Для Ибн Сины использование интуиции казалось очевидным. Он говорил, что, когда перед ним вставала какая-либо проблема, он отправлялся в мечеть, где решение приходило к нему интуитивно.

В особенно смелом отрывке своих работ Ибн Сина зашел очень далеко, предположив, что некоторые люди – пророки, потому что они обладают исключительной силой интуиции. С помощью тонкой интуиции пророки осознают и представляют на доступном языке те же великие истины, к которым стремятся наука и богословие. А молитва, согласно Ибн Сине, и есть проявление интуиции.

Эта удивительная мысль вызвала жесткую критику наследия Ибн Сины спустя 60 лет после его смерти. Для многих верующих предположение о том, что богооткровение и интуиция идентичны или почти идентичны, казалось возмутительным. Они заявили, что такое смещение фокуса откровения от Бога к человеку преуменьшает как божественное откровение, так и веру. При этом Ибн Сина признавал роль Мухаммеда как посланника Бога, основателя шариата и поборника справедливости. Подобно древнему греческому философу Протагору (490–420 годы до нашей эры) Ибн Сина утверждал, что человек (благодаря разуму и интуиции) – это мера всех вещей.

Ученый прекрасно понимал, что, написав свою «Книгу исцеления» и другие философские работы, ступил на очень зыбкую почву. И вопросы, которые он задавал, и ответы, которые получил, таили в себе опасность. Так, Аристотель и философы утверждали, что Земля была вечной, в то время как ислам отслеживает ее существование лишь до действий Творца. Ибн Сина мог бы найти золотую середину между двумя позициями по этому и другим ключевым вопросам. Но вместо этого он бескомпромиссно разделил их. То же самое можно наблюдать и в его оценке добра и зла. Казалось, он полностью осознает реальность зла, но в конце утверждает довольно наивно и чрезмерно оптимистично, что добра в мире больше, чем зла, и якобы большая часть видимого зла видится таковым лишь по отношению к добру, которое отрицается, и это не означает, что люди развращены по своей сути[834].

Именно «великое примирение» западные схоластики нашли таким притягательным, и именно оно побудило молодого Фому Аквинского выстроить всю свою метафизику вокруг центральноазиатских доводов[835]. На Западе лишь Святой Августин в V веке, Фома Аквинский в XIII веке и Гегель в XIX веке подошли так близко к рассмотрению наиболее важных проблем философии и религии в рамках единой системы.

Не все ученые в мусульманском мире видели фундаментальный труд уроженца Бухары в таком положительном свете. Через 20 лет появился другой философ, который оспаривал взгляды Ибн Сины по каждому пункту. Этим философом был Абу Хамид Мухаммед аль-Газали (1058–1111). Газали также был выходцем из Центральной Азии, из города Туса в Хорасане. Его критика Ибн Сины была всеобъемлющей, острой и во многом обескураживающей. Поскольку это все происходило при сильно изменившихся политических и культурных условиях, мы рассмотрим этот вопрос после того, как исследуем обстоятельства, сформировавшие следующую эпоху.

Между Бируни и Ибн Синой больше не было никаких контактов. После лет плодотворного труда, проведенных при дворе Мамунидов в Гургандже, их пути разошлись. Ибн Сина уехал в Иран, а Бируни – в Афганистан и далее. В сложное время, когда Ибн Сина писал свои великие философские трактаты, его соперник Бируни работал там, где сейчас находятся Пакистан и Афганистан, готовя свой фундаментальный «Канон», посвященный астрономии и математике. Несмотря на странствующий образ жизни, оба мыслителя достигли пика творчества, именно находясь в изгнании. В конце жизни у Ибн Сины появилась кишечная болезнь (возможно, это был рак). Он прописал себе курс клизм, но это не помогло, и Ибн Сина умер в 1037 году в возрасте пятидесяти семи лет[836]. Бируни прожил после него еще 11 лет и умер в 1048 году.

Глубокие исторические потрясения, вынудившие двух великих мыслителей покинуть свои родные земли в Центральной Азии, были вызваны появлением новых мощных тюркских сил – караханидских правителей в Баласагуне (современный Кыргызстан) и Махмуда Газневи в Афганистане. Поскольку растущая мощь тюрок с этого времени определяла политическую и культурную жизнь всего региона, расскажем о них подробнее.

У Махмуда Кашгари в жизни была миссия, и не одна. Он родился и вырос в Кашгаре. Сейчас этот город находится в самой западной провинции Китая – Синьцзяне. Большую часть XX века этот регион, расположенный вдоль Тянь-Шаня, считался линией разлома между Китаем и Советской Россией. В XI веке там сталкивались ислам, буддизм и анимизм кочевников. Махмуд Кашгари был добропорядочным мусульманином, вот почему в 1072 году он оказался в Багдаде – столице ослабленного халифата. Тюркское происхождение ставило его в уязвимое положение. Все это повлияло на формирование его первой миссии.

Кашгари уже приезжал в Багдад несколькими годами ранее. Все, конечно, знали, что даже той ограниченной властью, которую до сих пор сохранил халиф, он был обязан тюркам из своего окружения. Тюркские народы играли ведущую роль в политике ислама с 719 года, когда аббасидские правители вторглись в Центральную Азию, чтобы завладеть отживающим свой век халифатом Омейядов. Многие воины и некоторые военачальники были тюрками, уроженцами сельской местности близ Мерва и Нишапура[837]. В последующие годы халифы покупали тюркских рабов на рынках Бухары и Нишапура, чтобы пополнить свое войско, и, что более важно, им нужны были люди, в обязанности которых входило защищать халифов от дворцовых заговоров, восстаний и государственных переворотов, что нередко случалось в то время. Многие тюрки – как рабы, так и свободные граждане – попали в правящие круги халифата[838]. К 900 году стало очевидно: хотя сами халифы были арабами, а культура Багдада формировалась в большей степени персами из Центральной Азии и Персии, именно центральноазиатские тюрки обладали реальной властью.