Константин Павлович. Корона за любовь - Зинаида Чиркова

Но и Константин понимал, что только ценой такого отречения от российского престола покупал он своё желанное счастье — возможность брака с Иоанной Грудзинской.

Купил он и свободу от Жозефины Фридерикс. Он предложил ей громадную сумму, со слезами согласилась бывшая его фаворитка оставить сына у Константина, удалиться из Королевского замка и выйти замуж за незначительного польского дворянина. Через четыре года она умерла в Ницце...

Брак с Грудзинской был заключён быстро. Из своего любимого Бельведера, маленького замка, определённого ему на летнее проживание, приехал он в кабриолете, сам правя парой лошадей. В Королевском замке его уже ждали невеста и всего четыре лица, назначенные присутствовать при его бракосочетании: граф Курута, старый грек; его начальник штаба и с детства преданный друг Альбрехт, Нарышкин и Кнорринг. Никто из приближённых не был приглашён, даже никто из прислуги не наблюдал это действо.

В дворцовой церкви Королевского замка совершено было бракосочетание по православному обряду, потом такой же обряд был проведён в католической каплице[30] того же замка.

Тайна должна была окружать это бракосочетание, и поначалу всё так и было.

После брачных обрядов Константин вышел из замка, ведя под руку свою новую спутницу жизни. Они сели в тот же кабриолет, и Константин взялся за вожжи. Только вдвоём ехали они к новой жизни в Бельведерском замке.

Но хорошие вести не стоят на месте. Как и когда узнали варшавяне о браке Константина, осталось тайной, но едва они поехали по улицам Варшавы до Бельведера, который отстоял от города на семь вёрст, как толпы народа, чудом и мигом собравшиеся на улицах, ликующими криками, громкими приветствиями и цветами под ноги лошадей обнаружили свои чувства.

Константин был польщён этими выражениями радости, принял их за признательность и гордо взглядывал на свою юную супругу.

До самого Бельведера сопровождало их ликование тысячных толп, приветствовавших главу польского войска. Лишь в Бельведере настали наконец покой и тишина. На многие дни затворился этот маленький замок, чтобы молодые могли предаться своему счастью. Нисколько не пожалел Константин о своём отречении — столько счастья доставляла ему его молодая жена. Один только взгляд на её свежее лицо, доверчивые синие глаза приводил его в состояние радости и благополучия. Нрав его смягчился, теперь он не подвергал свои полки вспышкам неистового гнева, не выходил из себя при малейшем недостатке в построении.

Несмотря на знаки внимания по поводу свадьбы цесаревича, поляки были крайне недовольны им. При любом случае цесаревич обещал «задать им конституцию», проводил свои организационные действия «жутковато», и хоть надеялись польские офицеры на содействие польской жены главнокомандующего, но Иоанна мягко уходила от вмешательства в дела мужа.

Храброго военачальника, но плохого наместника, безвольного и дряхлого, поляки уже не принимали в расчёт. Недовольство выливалось в ропот, в тайные сборища и общества по всей Польше.

И лишь Константин не видел этого. Он считал, что поляки должны поставить ему памятник за создание и отработку войска.

Утренняя дымка затянула изрытое и заросшее слегка пожухлой травой Бородинское поле. Отзвенели небольшие колокола, установленные под навесом крохотной колокольни перед самым входом в беломраморный храм, чудными ангельски-протяжными голосами пронеся последний звук песнопений, и из резной двери храма на невысокую паперть потянулись люди.

Наскоро стирая накатившиеся во время церковной службы слёзы, они сходили по широким ступеням вниз, бросали последние взгляды на тесовую сторожку, сиротливо притулившуюся к подножию холма, где возвышался храм, расходились по громадному полю, крестясь перед каждым обросшим травой и запоздалыми цветами холмиком братских могил, кланяясь праху захороненных тут воинов.

Рассыпались по полю кучки людей, приехавших в это светлое поминальное 26 августа, разбрелись всякий к своему холму, к своему излюбленному месту. И поле, громадное, пустое, тихо лежащее под безоблачным летним небом, словно бы вобрало в себя ещё и эти пусть большие, но такие привычные разноцветные пятна, нисколько не меняясь в своих очертаниях.

Вдовы, сыновья, дети, внуки — их было так немного, тех, кто чтил этот день, кто заливался слезами от горькой утраты.

Только дворянки, графы да князья, их отпрыски могли себе позволить прибыть в этот день на Бородинское поле, уже десять лет лежащее в море невидимых слёз, прорастая редким кустарником и деревьями, посаженными теми, кто не забывал павших здесь.

Маргарита вышла на скромную паперть храма после всех. Она привычным взором окинула широкую пустоту поля, скромное разноцветье ложков и овражков, бросила беглый взгляд на сторожку, своё жильё, поставленное много лет назад у подножия холма, и сказала сыну:

— Смотри внимательно на эту картину. Она должна отпечататься в твоей памяти...

Но мальчик лет двенадцати, одетый в мундирчик Пажеского корпуса, голубоглазый и рослый для своих лет, и без того сосредоточенно окидывал глазами просторную, слегка всхолмлённую равнину.

С тех пор как он помнил себя, мать привозила его на это поле, водила по жёстким травам и невзрачным цветам, указывала на рвы и холмики и объясняла всё бывшее десять лет назад так, как будто сама была в этом сражении, видела эти кровавые реки, горы трупов, закопчённые мундиры и сверкающие лезвия штыков.

Он смотрел на поле, и оно словно оживало под его взглядом — вон там, вдали, реяли под солнцем наполеоновские штандарты, скакали французские кирасиры в синих мундирах, а навстречу им протянулась сверкающая цепь штыков.

Вернувшись в Москву, Маргарита едва успела к кончине своего отца.

Старый дуб нарышкинского древа, Михаил Петрович доживал последние минуты. Увидел Маргариту, поцеловал внука и спокойно испустил предсмертный вздох.

И сразу тихо и пусто стало в громадном, вновь отстроенном дворце Нарышкиных: сёстры Маргариты давно повыходили замуж, Кирилл и Михаил, самый младший, служили в Петербурге в гвардии, одна лишь Варвара Алексеевна, грузная, располневшая до того, что не влезала ни в одно из платьев, и весь день проводившая в мягком кресле в большом тёплом капоте и белоснежном кружевном чепце, кричала старческим скрипучим голосом, напоминавшим Маргарите о галке Варюшке, на челядь, бестолково тыкавшуюся во все углы опустевшего дома.

В последний раз собралась вместе семья Нарышкиных — приехали на похороны отца братья из Петербурга, заплакали над его гробом сёстры, и Маргарита, как самая старшая в семье, невольно сдерживала свою печаль, хлопотала о последних приготовлениях, принимала братьев и сестёр и утешала мать, оглаживая её полные плечи и прижимая к груди её белоснежный плотеный чепец.

Она провела с матерью первые, самые скорбные дни, а потом засобиралась в Дерпт: Николушке шёл уже тринадцатый год, он завершил своё домашнее воспитание, сдал все экзамены в Пажеском корпусе, где числился, но по слабости здоровья был возле матери. Теперь надо было продолжить его образование, и Маргарита выбрала для него один из самых лучших университетов Европы и России по тому времени — Дерптский.