Сердце бури - Хилари Мантел

Он мотнул головой:

– Спасибо, но нет, слишком много работы. Лучше сами приходите ко мне, в дом Мориса Дюпле.

И он пошел вниз по лестнице, разумный человек с большим псом, который следовал за ним по пятам и рычал на тени.

Я расстроился. Когда Робеспьер говорит, что ненавидит саму идею войны, это идет от сердца – и я могу его понять. Я разделяю его недоверие к военным – никто не презирает их и не завидует им больше, чем мы, конторские крысы. День за днем движение к войне набирает обороты. Мы должны упредить врага и ударить первыми, говорят они. Если люди начинают бить в большой барабан войны, спорить с ними бесполезно. Но если мне предстоит встать поперек потока, я предпочту стоять рядом с Робеспьером. Я могу смеяться над ним – не просто могу, а смеюсь, – но знаю его энергичность и честность.

И все же… он чувствует сердцем, затем садится и обдумывает головой. Хотя сам утверждает, что изначально все идет от головы, и мы ему верим.

Я посетил Дюпле, но сначала послал Камиля провести разведку. Плотник спрятал Робеспьера, когда его жизни угрожала опасность, и мы думали, что как только все уляжется… но Робеспьер остался жить у плотника.

Когда вы закрываете за собой ворота с улицы Сент-Оноре, то словно попадаете в тихий деревенский уголок. Двор полон работников, но никто не шумит, и воздух чистый. Комната у Робеспьера простая, но довольно приятная. Я не рассмотрел мебель, полагаю, ничего особенного. Когда я вошел, он махнул рукой на книжный шкаф, новый, прекрасно отделанный, почти изящный.

– Его сделал для меня Морис. – Он явно был доволен. Казалось, его радует, что кто-то о нем заботится.

Я принялся разглядывать его книги. Много Руссо, несколько других современных авторов. Традиционные Цицерон и Тацит, изрядно зачитанные. Интересно, если мы вступим в войну с Англией, придется ли мне прятать моего Шекспира, моего Адама Смита? Думаю, Робеспьер не читает на других современных языках, кроме родного, а жаль. Кстати, Камиль тоже пренебрегает современными наречиями: он изучает древнееврейский и ищет кого-нибудь, кто бы научил его санскриту.

Камиль предупредил меня, чего ждать от семейства Дюпле.

– Это… это ужасные… ужасные люди, – сказал он.

Однако в тот день он старательно изображал из себя Эро де Сешеля, поэтому я не придал значения его словам.

– Прежде всего, отец семейства, Морис. Ему лет пятьдесят – пятьдесят пять, он лыс и очень, очень честен. Морис способен пробудить в нашем дорогом Робеспьере лишь наихудшие качества. Мадам само простодушие, и даже в лучшие времена никто не назвал бы ее красавицей. Есть еще сын, тоже Морис, и племянник Симон – оба молоды и, вероятно, глуповаты.

– Лучше расскажите мне о трех дочерях, – попросил я. – Стоит заглянуть туда ради них?

Камиль издал аристократический стон.

– Одну зовут Виктуар, и ее трудно отличить от мебели. Она ни разу не раскрыла рта.

– Неудивительно, учитывая твой настрой, – заметила Люсиль. (На самом деле она веселилась от души.)

– Меньшая, Элизабет, – в семье ее зовут Бабеттой – небезнадежна, если вам по душе простушки. Есть еще старшая, но тут я не нахожу слов.

Слова он, разумеется, нашел. Элеонора – невзрачная и пресная, но с претензиями. Она изучает живопись у Давида и предпочитает своему имени, которое подходит ей как нельзя лучше, классическое именование – Корнелия. Признаюсь, эта подробность особенно меня повеселила.

Чтобы окончательно развеять иллюзии, Камиль предположил, что балдахин над кроватью в комнате Робеспьера пошит из старого платья мадам, расцветка вполне в ее вкусе. Камиль способен разглагольствовать в таком духе целыми днями, и от него невозможно добиться чего-нибудь путного.

Полагаю, они хорошие люди и добились нынешнего благосостояния упорным трудом. Дюпле стойкий патриот и честно высказывается в клубе якобинцев, но с нами держится скромно. Кажется, Максимилиан обрел там дом. Если задуматься, ему, вероятно, финансово удобнее жить в семье. Он оставил пост прокурора, как только позволили приличия, сказав, что хочет посвятить себя «более важным делам». У него нет должности, нет жалованья, и ему приходится жить на сбережения. Насколько мне известно, богатые и бескорыстные патриоты иногда присылают ему чеки. И что же он с ними делает? Разумеется, отсылает назад с вежливыми записками.

Дочери: первой нечего поставить в вину, кроме излишней застенчивости, Бабетта не лишена подросткового очарования. Что до Элеоноры, то должен признать…

Дюпле изо всех сил стараются ему угодить – Бог знает, когда в последний раз кто-нибудь брал на себя труд о нем позаботиться. Условия там довольно спартанские, на наш избалованный вкус. Боюсь, когда мы хихикаем над тем, что Камиль называет «простой хорошей едой и простыми хорошими дочерями», мы демонстрируем не лучшие свои качества.

Впрочем, скоро что-то в атмосфере этого дома начало меня смущать. Некоторые из нас насторожились, когда семья бросилась собирать портреты новообретенного сына и развешивать их по стенам. Фрерон спросил, не кажется ли мне, что позволять им такое – признак чрезмерного тщеславия? Полагаю, у нас у всех есть портреты, даже у меня, от которого художники должны бы шарахаться. Но с ним было иначе: вы сидели с Робеспьером в маленькой гостиной, где он иногда принимал посетителей, и чувствовали, что он смотрит на вас не только во плоти, но еще и в масле, угле и терракоте. Всякий раз, когда я навещал его – что случалось нечасто, – я замечал новый портрет. Они пугали меня – не только портреты и бюсты, но и то, как смотрело на Робеспьера все семейство. Они были благодарны, что он переступил их порог, однако теперь им этого мало. Они с него глаз не сводят: отец, мать, юный Морис, Симон, Виктуар, Элеонора, Бабетта. И здесь я бы себя спросил: чего в действительности хотят эти люди? Чего я лишусь, если дам им это?

Если к концу девяносто первого года мы и приуныли, всякое уныние развеяла нескончаемая комедия – возвращение Камиля к адвокатской деятельности.

Они умудряются тратить уйму денег, он и Люсиль, хотя, как большинство патриотов, отказались от слуг и кареты, чтобы избежать публичного осуждения. (А вот у меня карета есть, – боюсь, я ценю удобства выше рукоплесканий толпы.) Но куда утекают их деньги? Они живут в свое удовольствие, Камиль играет, Лолотта расточительна, как любая женщина. Но в целом Камиль затеял эту авантюру скорее для развлечения, чем из-за нехватки средств.

В былые дни он заявлял, что заикание – непреодолимое препятствие для его адвокатской карьеры. Конечно, пока не привыкнешь, его манера может вызвать раздражение, неловкость или смущение. Однако Эро утверждает, что Камилю удавалось выжимать из потерявших голову судей небывалые вердикты. Определенно, его заикание то пропадает, то снова возвращается. Пропадает, когда он рассержен или хочет любой ценой добиться своего. Появляется, когда он чувствует, что его третируют, или когда хочет показать себя хорошим, но чуточку беспомощным человеком. То, что спустя восемь лет знакомства он иногда пытается проделать этот трюк со мной, свидетельствует о его неистощимом природном оптимизме. И у него получается – бывают дни, когда я настолько верю в беспомощность Камиля, что готов ходить за ним по пятам и открывать перед ним двери.