Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях - Генри Саттон

— Я подумаю об этом, — пообещала она.

— Да. Иди и подумай. Иди.

Это был самый суровый его приказ с той ночи в «Эксельсиоре», когда он помог ей добраться до номера. Она поцеловала его в губы и ушла к себе в спальню.

Когда она легла в постель, простыня показалась ей ледяной. Был холодный промозглый осенний вечер и влага, казалось, просочилась во все поры Парижа, но она думала не о погоде и даже не о том, что только что покинула теплую постель и оказалась в этой, холодной. Она была уверена, что холод исходит изнутри, что это холод ее собственной души, и рано или поздно она ощутила бы его.

Признание Рауля и предложение, которое он сделал, ее испугало. Все было не так ужасно, его болезнь оказалась не столь уж страшной — не такой, какую она могла бы себе вообразить. И даже его соображения относительно того, как им надлежит жить, были в высшей степени честными и разумными. И все же она испугалась. Предоставленная сама себе, не ограниченная теперь никакими рамками приличий, никакими обязательствами, с помощью которых люди обыкновенно защищаются от окружающего мира, она не знала, что же ей делать, как вести себя, что ей предстоит еще пережить. Теперь вроде бы ясно, что он имел в виду, говоря о том особом, не досягаемом для других рубеже, на котором он находится благодаря своему образу жизни, о том угле зрения, которым он владеет вследствие своей слабости. Но она вовсе не была уверена, что ей это так уж нравится, что ей это нужно. Какой же одинокой она себя ощущала!

А потом она вспомнила прикосновение его руки, его взгляд, его слова, интонацию его голоса: «Пожалуйста, подумай об этом. Пожалуйста».

Она подумает. Мерри дала себе слово, что обязательно подумает. И примет решение. Или она уже его приняла?

Интересно, догадывается ли он об этом?

Утром она оделась и спустилась к завтраку. Одного взгляда на него, сидящего в своем темно-бордовом шелковом халате от Эрме, было достаточно, чтобы у нее рассеялись последние сомнения. Он выглядел таким несчастным, таким жалким, таким слабым — хотя явно пытался скрыть свое душевное состояние. Или нет, выглядел он как обычно. Но просто теперь, когда она знала о его болезни, о его страданиях, она по-иному его воспринимала. Она прошла мимо него и, нагнувшись, поцеловала в щеку. Потом села напротив, около огромного окна с видом на Сену, и стала пить апельсиновый сок.

Невзначай, словно продолжая давно начатый разговор о погоде, он заметил, что Рене Бланжи возвращается из Сомали в конце недели.

— Да?

— Да. Твой партнер по будущему фильму, — сказал он.

— Я помню.

Она совершенно забыла об этом Бланжи, если Рауль вообще упоминал когда-нибудь его имя.

— А что он делает в Сомали? — спросила она.

— Охотится, полагаю. Он ездит на сафари между съемками. Отдыхает.

— Ясно, — сказала она.

— Только не подумай, что он так же туп и ограничен, как все любители сафари. Скорее, он умен. У него весьма своеобразная внешность, и он очень фотогеничен. Никому еще не удавалось запечатлеть его так, чтобы он вышел хоть чуточку привлекательным. Он всегда играет негодяев и головорезов. Но в своей грубости он даже элегантен. Я мечтаю с ним работать.

— Ну что ж, значит, я тоже мечтаю.

— Хорошо, — сказал он. А потом резко переменил тему. — Знаешь, на прошлой неделе я видел у Картье очень симпатичное ожерелье. Если у тебя нет никаких дел, может, сходим туда после обеда. Наверное, оно тебе понравится.

— Ты не должен этого делать, Рауль.

— Я хочу, — ответил он. Он посмотрел на нее, улыбнулся и потом перевел взгляд на свою тарелку.

А через две недели Каррера и Мерри встретились с Бланжи и Кайаяном на втором этаже ресторана «Лаперуз». Ей было скучно с ними, потому что все трое быстро-быстро говорили по-французски, и она едва понимала их речь. Говорили они главным образом о бизнесе, в котором она тоже участвовала, но о котором мало что знала и который не очень-то ее интересовал. Свой контракт она отослала в Нью-Йорк, чтобы его изучил Джеггерс, и теперь она обговаривала с ним детали по телефону. Она даже забыла, какой ей полагается гонорар, потому что сумма была во франках, но зато отлично помнила, что должна получить двадцать пять процентов от чистой прибыли.

Они обсуждали участие Бланжи в фильме, и Мерри ничего не осталось, как сосредоточиться на блюдах, заказанных Каррерой: заливные яйца, луковый суп с лангустами, яблочное суфле и сладкие блинчики. Они уже были однажды в «Лаперузе», но тогда Рауль заказал совсем другое. На этот раз еда была восхитительна — пальчики оближешь! Она стала гадать, какие еще чудеса кулинарии появятся на столе. Мужчины беседовали, а Мерри тоскливо изучала хрустальные бокалы, серебряные приборы и интерьер ресторана: зал был разделен на множество открытых кабинок, так что здесь никогда не было тесно и сидящие за каждым столиком имели возможность уединиться от любопытных глаз. Она размышляла об этом похожем на театральную постановку ресторанном действе, о великолепно приготовленных блюдах, как вдруг Бланжи перегнулся через стол, потянувшись за сигаретами, и незаметно положил ей руку на бедро.

Она как раз собиралась поставить на стол бокал, который застыл в воздухе: она почувствовала прикосновение его руки. Мерри замерла, не в силах ни поставить бокал, ни поднести его снова к губам. Она бросила быстрый взгляд на Карреру, но тот смотрел в другую сторону, впрочем, даже если бы он и смотрел на нее — чем он мог ей помочь? Она поднесла бокал ко рту, отпила глоток и поставила его на стол.

Бланжи тем временем начал пальцами рисовать у нее на бедре эллипс, осторожно двигая рукой вверх и вниз. При этом он ни на секунду не закрывал рта, и ей удалось несколько раз распознать в потоке его речи слово «процент». Она крепко схватила под скатертью его руку, пытаясь сбросить се со своего бедра или во всяком случае остановить его от дальнейших посягательств, но от этого он только еще настойчивее занялся ее бедром. Что же делать? Она ведь твердо решила уступить Каррере, исполнить любое его желание, пусть вопреки собственным желаниям, и уже почти неделю внутренне гордилась своей самоотверженной добродетельностью. Но теперь сумасбродное упорство этого необычайно привлекательного мужчины смутило ее, смешало все се планы и не оставило от ее решимости и следа. В очередной раз подошел официант, чтобы наполнить ее бокал, и она подумала, что хруст льда в серебряном ведре — самый подходящий символ ее внутреннего состояния.

В глубине души она все еще намеревалась хранить верность Каррере, но — как, какую верность? Верность мужу или верность его просьбе? Она все еще размышляла, решая, что же ей делать, когда снова подошел официант, чтобы унести грязную посуду и подготовить стол для десерта. Бланжи убрал руку.

— Ah, bon! — сказал он и занялся своими блинчиками.

Мерри была несколько раздосадована, потому что пока не решила, чего же все-таки она хочет, но теперь ей уже ничего не хотелось решать. Она оскорбилась, увидев, как ее запросто променяли на тарелку сладких блинчиков.