Тени в переулке - Эдуард Хруцкий

Я назвал сценарий «Ночной закон». Витасу он в общем понравился, но он сказал, что история должна быть еще трагичнее.

Редактором будущей картины был милый московский человек Володя Леонов. Он работал в кинематографе еще в былинные времена малокартинья. Мудрый человек был Володя, мудрый и многознающий.

Он прочел сценарий и сказал мне:

– Неплохо, теперь готовься к неприятностям.

– Каким? – удивился я.

– Богомолов не тот человек, который спокойно это воспримет. Жди неприятностей.

И они грянули. Распоряжением Госкино наша картина была закрыта, материал непринятого фильма «Момент истины» использовать запрещалось.

Володя тайно показал мне письмо В. Богомолова, где он поносил меня не очень лестными словами.

Я расстроился. Я очень ценил прозу В. Богомолова, считал его одним из лучших современных писателей. И вдруг такое письмо.

– Это только начало, – пообещал мудрый Володя Ле онов.

И как в воду глядел.

Витас уехал из Москвы, стал худруком Литовской студии. Он часто звонил мне, а однажды сказал:

– Сделай из сценария повесть покруче, и мы поста вим ее на Литовской киностудии.

Я и сам думал об этом. Написал повесть «Ночной закон», которая понравилась читателям. И тут, в августе 1986 года, в «Литературной газете» появилась статья, которая просто проехалась по мне катком. Автор статьи Л. Латынина обвинила меня в заимствовании – не в плагиате, а именно в заимствовании – деталей у В. Богомолова.

Деталями были время, место, ландшафт, оружие, хозяйственные постройки.

Я, конечно, огорчился, хотя и весьма удивился: видимо, мадам Латынина не заметила, что пистолеты «ТТ», пулеметы Дегтярева, гранаты-лимонки переходят из одного военного романа в другой. Конечно, ради изобразительного ряда мне пришлось оставить в сценарии и смолокурню, и хромого председателя сельсовета. Мои коллеги в кинематографе отнеслись к этому удивительно спокойно.

Договоры со мной продолжали заключать, а «Ночной закон» находился в работе на Литовской студии. Поддержали меня мои друзья в издательствах «Молодая гвардия» и «Московский рабочий».

У меня не было опыта подковерной борьбы. Я привык выяснять отношения просто и лучше всего вручную.

Радостно встретили статью только в Союзе писателей. Приходили подметные письма, раздавались хамские звонки. Не все, конечно, но определенная категория писателей радовалась моим неприятностям.

Саша Кулешов, секретарь СП, сказал:

– Не принимай все это близко к сердцу, не ты первый, на кого катит бочку Богомолов, я точно знаю, что он психически нездоровый человек. Ты знаешь, как он пытался закрыть «Иваново детство» Андрея Тарковского? Не гони волну, все успокоится.

Так оно и вышло.

А картину нашу в Литве закрыли. Наступили горбачевские времена, и героями стали не сыщики, а лесные бандиты. Точно так же закрыли наш фильм с Алоизом Бренчем. Демократической Латвии были нужны другие герои.

Зато в Москве на студии «Экран» мы с Севой Плоткиным сделали ленту «Последняя осень» – о коррупции на самом верху партийной пирамиды.

Времена именовались гласностью, но фильм наш долго не выпускали на экраны. Хотя все-таки мы его проломили.

Это был прощальный привет советского кинематографа.

А потом все рухнуло, и по пустому двору «Мосфильма» бегали удивленные собаки, так любившие дружелюбных людей, работавших на этой студии.

* * *

Для меня великое счастье, что я оказался востребованным в это непонятное время. Теперь я работаю в телевизионном кино. Второй раз пишу сценарий по моей повести «Осень в Сокольниках».

Первый раз я делал сценарий на «Мосфильме». Сценарий приняли студия и Госкино. А когда издали приказ о запуске, режиссер Андрей Ладынин исчез. Он был сыном Ивана Пырьева и Марины Ладыниной, но, несмотря на династические связи, страсть к хлебному вину погубила его.

Мой друг режиссер Марягин сказал:

– Книга мне нравится, сценарий тоже, когда закончу озвучание, возьмусь за тебя.

Но он так и не успел, грянула перестройка.

А теперь я делаю сериалы, моя любимая тема – последние годы Брежнева. Я расширяю повесть, ввожу новые персонажи, пишу о Москве тех лет. О Москве, которую я люблю.

Помните, в «Театральном романе» Михаила Булгакова герой пишет пьесу и видит на воображаемой сцене маленьких людей, слышит голос гармоники и звуки рояля. Темноту разрывают вспышки выстрелов.

Вот именно за это я люблю писать для кино. Я вижу улицы, спешащих людей, своих героев, полутемные комнаты.

Сценарий написан, и ты неким внутренним зрением видишь свой фильм. А потом приходит режиссер и видит все по-своему, переделывает сцены, но твой фильм навсегда остается в памяти.

Это замечательное ощущение.

Как прав был мой веселый дядя Викентий на Московском вокзале в Ленинграде. Жаль, что он не успел увидеть ни одного моего фильма.

Когда-то очень давно я прочел стихи замечательного поэта Юрия Левитанского, и там была строка:

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино…

А мне другой не надо.

Я любил прилетать домой ночью и смотреть, как самолет садится прямо в городские огни. Потом такси везло меня по шоссе из Внукова. Потом московские окраины, слабо и плохо освещенные. Потом сияющий огнями центр.

После Тикси, или Хатанги, или Певека улица Горького казалась утонувшей в море огней.

Я приезжал на свою тихую улицу Москвина, входил в разлюбезную сердцу коммуналку и понимал, что наконец приехал домой.

Дом наш выходил на Пушкинскую улицу и угол Москвина. Это было красивое здание, бывшее когда-то дорогим доходным домом.

Несмотря на все усилия домоуправов, в подъездах сохранилась лепнина, доставшаяся в наследство от старого мира. И ничего, что плоды были окрашены в ядовитый синий цвет, а изящные полуобнаженные девицы – в зеленый, подъезд мой помнил хорошие времена.

Когда в далеком 1950 году я переехал сюда, соседка старуха, весьма крепкая, проинструктировала меня:

– Услышишь стук в дверь, не открывай.

– А зачем же стучать? У нас звонок есть.

– Он никогда не звонит.

– Кто?

– Хозяин. Он стучит палкой в дверь.

– Какой хозяин?

– Этот дом раньше его был. У каждого прежде богатого доходного дома имелась своя легенда. Если их собрать, то могла бы получиться весьма занятная книга.

О бывшем хозяине говорили, что большевики выгнали его из квартиры в одном пиджаке на мороз. Шубу, как пережиток капитализма, бравые солдаты оставили себе.