Машина различий - Брюс Стерлинг

Таковым ходом оказалась дверь из буфетной, которая – как он и надеялся – открывалась в узкий грязный проулок.

Через четверть часа он стоял у стойки переполненного трактира на Бедфорд-роуд, перечитывая текст телеграммы, которую некая Сибил Джерард отправила однажды Чарльзу Эгремонту, члену парламента, проживающему в Белгрейвии.

– Умерли мои мальчики, оба умерли, в Крыме этом проклятом, заболели и умерли, сквайр, вот и все – телеграмму мне прислали, вот и все.

Олифант спрятал бумагу в портсигар. Поглядел на мутное отражение своего лица в цинковой стойке. Поглядел на пустой стакан. Поглядел на женщину, замызганную пьянчужку с багровыми, покрытыми вековой патиной грязи щеками, на лохмотья, чей цвет не имел названия.

– Нет, – сказал он, – это не моя трагедия.

–Мой Роджер, – говорила женщина, – он так там и остался. И малыш Том тоже. И ни лоскутка не прислали, сквайр, ни одной долбаной тряпки.

Олифант дал ей монету. Женщина пробормотала нечто вроде благодарности и ушла вглубь зала.

Пожалуй, он достаточно запутал свой след. На какое-то время. Стряхнул хвост. На какое-то время. Пора искать кэб.

В туманной пещере огромного вокзала тысячи голосов смешивались воедино, составляющие элементы языка превращались в звуковой аналог тумана, однородного и непроницаемого.

Олифант неспешно подошел к кассе и попросил билет на десятичасовой вечерний экспресс до Дувра, первым классом с плацкартой. Кассир вложил его пластинку “Национального кредита” в аппарат и с силой опустил рычаг.

– Прошу вас, сэр. Плацкарта на ваше имя. Поблагодарив кассира, Олифант перешел к другому окошку, где вновь предъявил пластинку.

– Я хочу заказать одноместную каюту на утренний пакетбот до Остенде. – И вдруг, уже убирая билет и пластинку “Национального кредита” в бумажник, попросил еще билет второго класса на полночный паром до Кале.

– То есть сегодня ночью, сэр?

– Да.

– Это будет “Бессемер”[140], сэр. На “Национальный кредит”, сэр?

За билет до Кале Олифант заплатил наличными из сейфа мистера Бидона.

Без десяти девять – по отцовским золотым часам.

В девять часов он вскочил на подножку отъезжающего поезда и заплатил за билет первого класса прямо проводнику.

“Бессемер” отчалил из Дувра ровно в полночь. Олифант подошел со своим билетом второго класса и фунтовыми банкнотами к судовому казначею, а затем расположился в салоне, попивая посредственный бренди и присматриваясь к попутчикам – ничем, как он с удовольствием отметил, не примечательной компании.

Олифант не любил стабилизированных салонов, считая, что управляемые вычислителем движения каюты предназначенные для компенсации боковой и килевой качки, причиняют значительно больше неудобств, чем сама качка. Хуже того, из салона нельзя было посмотреть на море – установленный на кардановом подвесе, он сидел в корпусе судна настолько глубоко, что крошечные иллюминаторы оказывались прямо под потолком. Эта хитрая механика казалась Олифанту далеко не самым удачным средством от морской болезни – с равным успехом можно лечить головную боль гильотиной. Публика же, судя по всему, пребывала в полном восхищении перед новейшим применением малой машины (нечто вроде артиллерийского прибора управления огнем), чьей единственной задачей было поддержание салона в горизонтальном положении. Достигалось это посредством чего-то, называемого на клакерском жаргоне “обратная связь”. Как бы там ни было, с двойными гребными колесами на носу и на корме “Бессемер” проходил двадцать одну милю, расстояние от Дувра до Кале, за час тридцать минут.

Олифант куда охотнее провел бы эти полтора часа на палубе, подставив ветру лицо; возможно, тогда удалось бы вообразить, что стремишься к какой-нибудь более возвышенной – и более достижимой – цели. К сожалению, променад стабилизированного салона был огорожен вместо фальшборта железными перилами, а над проливом гулял сырой, холодный ветер. Главное же, напомнил себе Олифант, цель у него сейчас только одна, да и та, скорее всего, окажется пустышкой.

И все же: Сибил Джерард. Прочитав телеграмму, посланную этой дамой Эгремонту, он решил не наводить о ней справок – из боязни привлечь нежелательное внимание. И был абсолютно прав, учитывая сообщение Уэйкфилда, что “Криминальная антропометрия” вертит теперь всем Центральным статистическим. Вполне возможно, что никакого досье Сибил Джерард больше не существует.

Уолтер Джерард из Манчестера, заклятый враг прогресса, поборник прав человека, повешен. А если у Уолтера Джерарда была дочь, что могло с ней статься? А что, если она и вправду была обесчещена Чарльзом Эгремонтом?

Кресло было совсем холодное – набивка из конского волоса, обтянутая жесткой тканью с повторяющимися изображениями “Бессемера”, так и не успела еще прогреться.

Ладно, утешил он себя, ты хотя бы сбежал на какое-то время от липкой швейцарской лохани.

Отставив недопитое бренди, Олифант начал клевать носом и вскоре задремал.

Вполне возможно, что приснилось ему Око.

“Бессемер” причалил в Кале ровно в полвторого.

* * *

Апартаменты Люсьена Арсло находились в Пасси. В полдень Олифант представил свою визитную карточку консьержу, который посредством пневматической трубы переслал ее месье Арсло. Тут же дважды пискнул свисток, присоединенный к никелированной переговорной трубе; консьерж приложил ухо к раструбу. Олифант услышал голос, кричащий по-французски, но слов не разобрал.

Консьерж провел его к лифту.

За широким шелковым поясом ливрейного лакея, принявшего Олифанта на пятом этаже, торчал корсиканский стилет. Странным образом молодой человек сумел поклониться, не спуская глаз с посетителя. Месье Арсло искренне сожалеет – голос лакея тоже выражал искреннее сожаление, – что не может в данный момент принять месье Олифанта; не желает ли пока месье Олифант чего-либо для восстановления сил?

Месье Олифант изъявил желание принять ванну и получить кофейник крепкого кофе.

Лакей провел его через просторную гостиную, изобиловавшую атласом и позолоченной бронзой, инкрустированной мебелью, статуэтками и фарфором, с парных портретов маслом смотрели император с глазами рептилии и грациозная императрица, в девичестве мисс Говард. А потом, через утреннюю гостиную, увешанную подписными гравюрами, в восьмиугольную прихожую и вверх, по изящно изгибающейся лестнице.

Пару часов спустя, понежившись в восхитительно жесткой, отделанной мрамором ванне, выпив крепкого французского кофе и откушав котлет а-ля Мэнтенон [141], переодевшись в хозяйское, чрезмерно накрахмаленное белье, он был препровожден в кабинет месье Арсло.

– Мистер Олифант, сэр, – приветствовал его Арсло на превосходном английском, – какая радость! Весьма сожалею, что заставил вас столько ждать, но...

Он указал на просторный стол красного дерева, заваленный папками и бумагами. Из-за закрытой двери доносился мерный перестук телеграфа. На одной из стен висела гравюра в рамке, изображавшая “Великого Наполеона”, – бессчетные, непомерно огромные колонны шестеренок, надежно защищенные стеной из зеркального стекла и стали.