Пуговицы - Ирэн Роздобудько

Всю ночь она глотала этот жар. Эти крики. Этот грохот. Лязг. Крики.

Островок Майдана сужался.

Пылал Дом Профсоюзов.

Горели два подбитых БТРа.

Горели шины.

Молились священники.

Вопили, сбившись возле сцены, женщины.

Стоять на переднем крае было невыносимо — плавились подошвы сапог.

И толку от нее не было никакого, пока она не услышала команду сносить к «передовой» мешки с одеждой.

Бросилась к импровизированному складу — там, как насекомые, сновали люди, образовав «живую цепь» и передавая из рук в руки все, что могло гореть.

Ночь была долгой.

Самой долгой в ее жизни.

Наступление было мощным, как поток стали.

Несколько водометов пытались потушить огонь — но тщетно. Он не утихал. А дым, каким-то чудом, валил в сторону врага.

Впоследствии водометы загорелись так же, как БТРы.

И она поняла: не пройдут!

Несмотря на то что баррикада на Институтской и со стороны Европейской площади была прорвана, несмотря на силовое подкрепление, на то, что метро было закрыто и люди добирались сюда пешком — через банды разъяренных парней.

Несмотря на весь ужас и всю босховскую фантасмагорию.

На то, что в горящем доме Профсоюзов задыхались и погибали раненые.

— Они не пройдут… — повторила вслух.

И грязный, как черт, парень, катил мимо шину, услышал ее тихий голос.

Обернулся, улыбнулся белозубой, как у негра, улыбкой на черном лице:

— Конечно!

…Утро дымилось серыми дымками, что поднимались от баррикад, от тлеющей одежды, от дома Профсоюзов — черного, выгоревшего, причудливого.

Она не следила за новостями, не прислушалась к слухам, которые приносили люди.

А вместе с новостями и слухами — на полностью разрушенную площадь — пакеты с едой, медикаментами, одеждой и обувью.

И надо было снова подступать к цепи, чтобы все восстановить, убрать, сгрести в кучу пепла и мусора.

Чтобы снова подготовить поле — для следующего Армагеддона.

Прошедший день был солнечным, будто Бог раздвинул тучи, чтобы внимательнее рассмотреть и запомнить каждое лицо.

Следующий, после адской ночи, поразил ее своей пепельной серебристостью, как это бывает утром в селе, когда на белой от изморози траве светится обильная роса.

По периметру Майдана не осталось почти ничего.

Серебристый пасмурный день принес новые смерти и новое пополнение: утром сюда прорвались новые люди, выехавшие на помощь отовсюду.

Мертвых складывали около отеля и перед «Макдональдсом»…

Она присела на землю — отдохнуть.

Земля, ободранная до костей, дышала под ней.

И она подумала, что такой эта площадь нравится ей больше — без кирпичных лат.

Как в Средневековье…

А еще подумала о том, что ее здесь никто не ждет и никто не найдет.

Что она, как пуговица, которая оторвалась где-нибудь в метро или в автобусе.

Оторвалась и покатилась по миру, пока не попала в перерабатывающий агрегат вместе с другим хламом, из которого потом сделают пластиковые бутылки для пепси-колы…

Напротив ее, как и вчера, в ряд лежали убитые. Другие. Новые…

На некоторых телах, прикрытых одеялами, были бумажки с именами.

На некоторых — нет.

Проступали сквозь простыни красные пятна. Красные ручьи стекали под ноги.

Под клетчатым окровавленным одеялом, полностью прикрывавшим тело, она увидела… свои кроссовки.

Подошла, стала на колени.

— Вы знаете, кто это? — обратился к ней священник.

— Ее звали Марина… — сказала она.

Февраль, 2014 год Денис

— Где, черт тебя побери?! Какого черта ты сунулся?! Ты наблюдатель!

Я разорвал камуфляжную штанину, и он вскрикнул, жалея этот «раритет», который недавно выменял у какого-то мужика на свои снобистские «левисы».

Был бы в плотных штанах, может, не хлестала бы так кровища.

— Не мог на это смотреть! — скрипнул зубами. — Они же, блин, совсем зеленые! Защиты — никакой! А нам выдали броники и каски — кевларовые! Так что, я должен во всем этом сверху на все это смотреть?!

Я улыбнулся его новому лексикону — «зеленые», «блин», «броники», «каски»…

Ну вылитый американский бандеровец!

Рана была неглубокой. Я перетянул ее жгутом, который сунул мне, пробегая мимо, врач со «скорой» (в которую как раз грузили носилки с раненым), и помог доковылять до отеля, где у Дезмонда Уитенберга, продюсера, а сейчас — вполне официального «наблюдателя» из миссии ОБСЕ (каким образом он туда попал, понятия не имею!) был номер.

Поднялись на лифте на пятый этаж.

Здесь были ковровые дорожки, мраморные лестницы.

Даже цветы стояли на столике «коридорной».

Такое впечатление, что попали на другую планету.

Всю дорогу Дезмонд возбужденно, без умолку говорил.

— Ребята говорят — это уже все! Супер сегодня! Министр МВД «проснулся» — теперь им всем крышка! Вся ответственность — на командирах спецподразделений. Теперь они уходят. Ты же видел? Видел?! Они уходят, старый!!! Мы как поперли вверх, к Октябрьскому… Ну, думаю: все… А они отступать начали! Там сейчас — тихо. Дождь… Петрович, Витька… еще один парень… Лежат… Надо подобрать…

Я, как мог, успокаивал его.

Собственно, он рассказывал то, что мы видели вместе.

За окнами действительно моросил дождь. Почти весенний.

И улицы опустели. Ни одной черной тени.

— Лиз! Где Лиз?!! — кричал Дезмонд, хромая по номеру. — Она обещала снимать из окна!

Он открыл дверь ванной, заглянул в шкаф…

Я силой уложил его на кровать.

И набрал номер Лизиного мобильного.

Она сразу откликнулась:

— Я в «Октябрьском». Здесь куча раненых и убитых. Буду здесь до вечера.

Я сказал, что оставлю Дезмонда в номере, вызову врача, чтобы ему вкололи обезболивоющее и снотворное, ведь он рвется искать ее.

Но снотворное не понадобилось. Когда я обернулся, Дез уже спал: видимо, сказались три бессонные ночи.

Я выглянул в окно.

Внизу, под отелем, копошились люди. Их движения показались мне замедленными, как в рапиде. Тот «рапид» включился в моей голове?…

В номере было тихо. Очень хотелось пристроиться на диване, даже ноги заболели и голова стала тяжелой, как херсонский арбуз. Я смотрел вверх, на Институтскую, где от асфальта поднималась пыль, и глазам не верил: там, где несколько часов назад мы бросались под пули, прорываясь вперед маленькими стайками, не было ни одного силовика.