Огненная река - Виктория Угрюмова

– Вопить, – сказала Каэ.

– Вопить – это грубо. Подбери другое слово – о несправедливости, царящей в этом мире.

– Послушай, друг, – проникновенно сказал Зу. – Ты мне можешь не верить, это неважно. Но если ты еще станешь голосить, то я велю повернуть корабль назад, достигну Иманы, доберусь до храма Нуш-и-Джан и навеки похороню там один не в меру говорливый перстень; Понятно?

– Не посмеешь! – запальчиво ответил Ниппи. – Он не посмеет, правда? – не совсем уверенно осведомился он у Каэ.

– Вот в этом я как раз не уверена, – ответила она мурлыкающим голоском.

– Столько жертв и потерь ради того, чтобы кипящий страстями юнец соблазнял тебя в твоей каюте без помех?! Нет! Общественность молчать не станет...

– О боги! – сказала Каэ устало.

– Я тебя прошу как мужчина мужчину, – начал было Зу, но продолжения и не потребовалось.

– Давно бы так, – откликнулся Ниппи тихонько. – Что я, варвар какой? Что я, не понимаю, что вы сто лет не виделись? Молчу и засыпаю...

Воцарилась долгожданная тишина.

– Он всегда такой? – спросил аита.

– Бывает хуже, как сказал бы наш Бордонкай.

Наконец аита обнял возлюбленную, и на какое-то время все заботы и неприятности покинули их. Потому что в мире, где безраздельно правит любовь, всему остальному как-то не находится места.

* * *

В далеком северном Гандинагаре выпал первый снег. Он лежал ослепительный, бело-голубой, сверкающий, и холодное небо висело над ним в задумчивости. Оно было похоже на тонкую корочку льда, застывшую за ночь на лужице.

Шпили и флаги замка Акьяб упирались в него, будто хотели пронзить небесный свод, но это им не удавалось. Только крохотные, тончайшие облачка изредка цеплялись за верхушки башен и некоторое время жалобно трепетали на пронизывающем ветру.

В спальне урмай-гохона было тихо-тихо. Молчаливый легко посапывал, распластавшись на грубых простынях, укрытый шкурами. В его сне явно что-то происходило, потому что то и дело напрягались огромные мышцы и выражение лица все время менялось. Но урмай-гохон впервые спал спокойно и не просыпался среди ночи с криком – уже одно это лекарь и шаман сочли добрым знаком.

В камине потрескивали поленья. Верные багара расположились полукругом у дверей опочивальни урмай-гохона, готовые умереть за него. Но вокруг было тихо, спокойно и немного печально, как бывает короткими зимними днями, когда сама природа грустит по несбыточному.

Урмай-гохону снился невиданный сон. Ярко-желтый берег усыпан крупным песком; волны лазурного – такого яркого, что глазам больно – моря с шуршанием накатываются на него, до блеска отшлифовывая раковины и камешки.

Над водой нависает терраса огромного дворца. Легкие колонны поддерживают серебряную крышу; мраморные плиты сохраняют прохладу, и в благодатной тени вьются цветные мотыльки.

Повсюду стоят воины в красных плащах и легких безрукавках. Это не охрана и не солдаты – это рыцари какого-то особенно древнего и могучего ордена. Урмай-гохон знает это, хотя и не может понять откуда.

В тени, повернувшись лицом к морю, сидит человек. Как он сам, так и все вещи, что окружают его, приводят урмай-гохона в состояние удивления. Многое ему хочется запомнить навсегда. Многое – повторить в собственной жизни. Потому что странным образом Молчаливый и присутствует на этой террасе целиком, весь, без остатка, и понимает, что спит, лежа в своей опочивальне в замке Акьяб.

Человек худ, смугл, волосы у него такие же черные, как и у урмай-гохона, но они короче острижены и едва доходят до плеч. На человеке легкая безрукавка из черного шелка, который удивительно сочетается с цветом волос и загара, однако Молчаливый почему-то думает, что и любой другой цвет подошел бы этому удивительному мужчине.

Толпящиеся вокруг слуги разряжены богаче и роскошнее, чем этот человек. На груди его висит странный предмет из зеленого золота, а на пальце урмай-гохон видит сапфировое кольцо.

Смуглокожий сидит на троне в виде огромного человеческого черепа, вырезанном из кости. Трон весь украшен драгоценными камнями и сверкает на солнце, соревнуясь с безбрежным морским простором.

Еще Молчаливый видит четырех удивительных существ. Кожа у них темно-шоколадная, а волосы ослепительно белые. Синие глаза делают их совершенно прекрасными, но урмай-гохон быстро забывает о них.

Наконец сидящий на троне человек поворачивается к нему, и тут же все исчезает в голубой дымке...

Затем ему снится огромный подземный зал, освещенный желтым рассеянным светом, который непонятно откуда берется здесь, внутри горы. Урмай-гохон ведать не ведает, почему он так уверен в том, что все происходит именно внутри горы. И пока он мучительно пытается это понять, в памяти само собой всплывает название: Нда-Али.

Медовая гора. Внутри горы живет нечто, мечтающее обрести свободу. Но не только свободу, а еще что-то гораздо более ценное для этого немыслимого существа. Насколько урмай-гохон может понять, существо одержимо жаждой мести. И еще чем-то...

Рядом оказывается смуглый человек из предыдущей части сна. Он что-то кричит, обращаясь к клубам абсолютного мрака, висящим перед ним в клетке желтого света. Мрак неистовствует, мечется и вдруг разражается одобрительным смехом. Они о чем-то договорились, и Молчаливый сгорает от нетерпения и любопытства, желая понять, о чем вообще могут договориться человек и это непостижимое разуму существо.

Мрак висит над бездной. Она настолько глубока, что у урмай-гохона дух захватывает, когда он пытается посмотреть вниз. Понятия «низ» здесь просто не существует. Бездна – это когда без дна. Наконец Молчаливый понимает, что это значит. Наверное, слово придумали те, кто видел пещеру Мрака внутри горы Нда-Али.

А затем смуглый делает маленький шажок в сторону и изо всех сил толкает кого-то, кто, оказывается, все это время стоял рядом.

... И Молчаливый летит в эту бездну. Падая, он понимает, что такое пропасть. Пропасть – это там, где пропадают. И он сам мог бы выдумать это слово, но оно уже существует в мире.

Молчаливый падает в объятия Мрака, и они неожиданно оказываются бережными и нежными. Мрак не уничтожает его, он ласково пробирается в разум Молчаливого, прикасаясь к его памяти, его воле. И словно ставит там, на душе, на разуме, свою неизгладимую печать.

Это больно. Это очень больно. Настолько больно, что разум отказывается запоминать и саму боль, и все, что ей предшествовало. А в первую очередь – смуглого человека на троне в виде черепа, короля. Короля Чаршамбу Нонгакая, принесшего в жертву Ишбаалу своего сына. Принца Лоллана Нонгакая. Прозванного Самаэлем. Проклятым.

Он стоял на носу корабля – гигант в черных доспехах, разрубленных на груди чьим-то страшным ударом.

– Оха, – сказал он, не поворачиваясь. Он всегда знал, что она рядом. И что в этом удивительного? Она тоже всегда знала, что он рядом.