Руны и зеркала - Елена Клещенко

Стыдно, страшно, а назад хода нет. Рано или поздно домашние прознают, какое такое перышко, и тогда… Лучше разом, как с моста в воду.

Новое платье и материно ожерелье лежали на сундуке, ждали своего часа. Наконец утихли и сестры, и девки-чернавки. Марьюшка нарядилась, не зажигая огня. Затеплила самую тонкую лучинку. Все равно огонек получился слишом ярким, кто выйдет во двор или в сени, враз заметит. Но в темноте страха не одолеть.

Бросить перышко об пол… Бросила. Радуги замелькали ярче и быстрее. Сказать шепотом:

– Любезный Финист – ясный сокол, жених мой жданный, явись ко мне!

И трижды прочесть «Да воскреснет Бог». Все-таки, хоть и не змей огненный, а кто его ведает…

Трижды прочесть молитву Марьюшка не успела. И птицы-сокола не заметила. Загудело, как зимой в трубе, и из воздуха появился он.

Марьюшка, забыв о страхе и стыдливости, смотрела на него во все глаза. Надо же разглядеть, с кем век коротать.

Не высок и не дороден, в поясе тонок. Одет в серебристый атлас или тафту – при лучине не разглядишь, все гладкое, без узоров и оторочек. Шапки нету, волосы светлы, вьются, как быстрый ручей, надо лбом острижены, за ушами длинней. Усы кудрявые, борода не выросла. Лицо чистое, светлое, брови темнее волос, а глаза – и впрямь соколиные: золотые, круглые и не смигивают.

– Здравствуй, краса ненаглядная! – сказал, посмеиваясь. – Биться будем или мириться?

Помолчал краткий миг, добавил:

– Обниматься или целоваться?

– Поговорить бы вперед, – сказала Марьюшка.

Чародейский молодец усмехаться перестал и воззрился на нее, будто это она, Марья, к нему прилетела на рогатом ухвате и предложила непотребное.

– Да ты… красная девица… – Обвел глазами светелку – сундук, столик у окна, постель на лавке. Снова уставил медовые очи на нее. На узенький венец и застегнутый до последней пуговки летник. – Не жена, не вдова – как же ты… кто тебя научил этакому? Где перышко взяла?

– Батюшка с базара принес.

– Батюшка?!..

– Он не знал, для чего оно надобно.

Молодец произнес несколько слов на неведомом языке, повертел головой, засмеялся.

– А ты-то знаешь, дитятко?

– Где ты дитятко углядел – мне пятнадцать годов, шестнадцатый! Не для худого тебя позвала, а для доброго!

– Для чего же?

Марьюшка собралась с духом, тронула ожерелье на счастье и – как с моста в воду:

– Люба я тебе?

– Люба, – признался молодец. Марьюшка поклонилась до земли:

– Если люба, возьми за себя. Доброй женой буду, век из воли твоей не выйду, только возьми.

– Ку… куда я тебя возьму?

– В тридесятое царство!

– Куда?!

– Где сам живешь, туда и жену возьми! – дерзко сказала Марьюшка. – Не знаю, как твоя земля зовется, а и ты мне люб. Не оставь погибать, увези. Сестры поедом едят, матушка десять лет на погосте, а батюшка мне от них не заступник. Не отдает меня вперед их, а мне жизнь не мила.

– Сестры поедом, – повторил Финист. Он все еще глядел как булавой ошеломленный. – Ну что ж, девица… как тебя величать? Марьюшка… Что ж, Марьюшка, хочется поговорить – говори. Спрашивай гостя, как хозяйский долг велит.

Вспомнив о хозяйском долге и девичьей скромности, Марьюшка потупила очи и присела бочком на правый краешек лавки. Молодец присел на левый край, ближе к светцу.

– Поздорову ли, господине Финист. Какого ты роду-племени? Боярин, али купец, али… – «колдун» не выговорилось.

– Да… пожалуй что купец. А еще мастер… ну, пусть будет корабел и кормчий. Нас тут семеро. Чужестранцы мы, веры не русской. Пришли сюда на… летучем корабле. Слыхала про такие?

– Знаю.

– Вот и славно, что знаешь. Живем тут, у вас, девятый год, домой дела не пускают. К примеру, меха ваши скупаем, ладим у себя развести соболя да куницу, да не выходит пока. А иной раз… гм… тоска берет холостому быть. Наших жен и девиц с нами нет, одна только есть, она над нами начальствует.

– Как начальствует? Хозяйка ваша? Разве жена может купцом быть?

– Наша все может… ну да не о ней речь. С людьми мы мало знаемся, вера у нас иная, родина далеко. Так далеко, что замуж туда ни одна не пойдет, да мы и не сватаемся.

– Так ты из Индии?

– Еще дальше. Со мной уедешь, век весточки домой не подашь… Ну вот, думали мы и придумали. Вера наша возбраняет приступать к жене допрежь того, как она сама позовет. А жены да вдовы в вашей земле по теремам сидят. Вот и сделали наши мастера перышки, записали в них малыми буквами… ну, имена наши, прозвания. Продали на базаре через жен-ведуний, как тайну великую… ох, найду Мирку, будет ей гостинчик… Так где перышко ударится об пол, там нас и ждут. Туда мы и в гости бываем. Поняла, али прямей сказать?

– Куда ж прямей. – Марьюшка закраснелась. – А если… если дурная собой перышко купит? Кривая, худая да лысая?

– Не видал еще у вас некрасивых. А кривой глаз я вылечить могу.

– Вы все колдуны?

– Мы мастера. Душу нечистому не продавали.

– Ты, значит, тут жен да вдов утешаешь, а дома тебя супруга ждет?

– Нет у меня супруги, – признался Финист.

– В такие лета и нет? По какому же вы закону живете?

– Про лета особый разговор, а закон… Не православный, сразу скажу. Но женам и девам обиду чинить у нас строго заказано. За это карают без милости.

– Головы рубят али как?

– Лучше бы рубили… Так что, Марьюшка, передумала? Ведь я некрещеный, нас и в церкви не обвенчают.

– А не хочешь ли креститься? – тихо спросила Марьюшка. Головы к нему не повернула, а все равно – светлое лукавое лицо так и стоит в очах…

Финист хлопнул себя по коленям и рассмеялся, но тут же зажал себе рот.

– Ох, девушка милая! Ну а если я все же колдун?

– Что ж, коли так! В Приречном конце Петрович знахарь, жена у него и детишек четверо, все в церковь ходят.

Находчивый ответ заставил гостя призадуматься.

– Да пойми ты, мне у вас не жить. А ты у нас жить не сможешь. На что тебе я, инородец? Такая умница да красавица, обожди, пока сестер со двора сведут…

– Ты их видел, сестер моих?! Сведут их, как же! Раньше я в могилу сойду!..

– Тише! – Соколиные зрачки сжались.

– Что?

– Ходят. Смотри сюда, Марьюшка. Другой раз не бросай перо, а возьми… ну хоть иголочку.

Он уверенно сунулся в темный угол, поднял с пола иглу.

– Здесь и здесь острием нажми – видишь крапинки? Ну, приглядись, вот они. А то отдай кому не жалко или брось на улице…