Лавина - Виктория Токарева

— Ну как хочешь, — сказал Спортивный и прицелился.

Алексей увидел направленное на него черное отверстие. Стало страшно.

Грохнул выстрел. От сильного звука вздрогнул воздух.

Стронулась и пошла лавина. И накрыла обоих.

И все, как было. Небо синее, как на японских открытках. Снег сверкает, как сколотый сахар.

Кладбище альпинистов.

Могила Алексея с его надгробным памятником.

Вокруг могилы стоят все, кого мы знаем: жена, дочь, Нинка, Шеф, Колька, Кира Владимировна, младший брат Володя, дядя Вася. Стоят в молчании. Наташа оглядывает всех и спрашивает с недоумением, тянет руки:

— Ну почему? Почему?

— Ген обреченности, — тихо говорит Кира Владимировна. — Несоответствие индивида и окружающей среды…

Пауза.

— Ты меня обманул, потому что ты меня разлюбил, — сказала жена. — И я тоже обману тебя. Я тебя забуду.

Помолчали, думая о сказанном.

— Он не виноват, — сказала Нинка. — Это я виновата. Если бы я была с ним, он бы не погиб. Я никогда себе не прощу.

— Зачем нужна такая демократия, если из-за нее гибнут люди, — заметил дядя Вася. — Люди главнее политики. Потому что люди — от Бога, а политика — от людей.

— Он перевернул всю мою жизнь, — сказал Шеф. — Я был нищий и старый. А стал богатый и счастливый.

— Давайте как положено, — вмешался Колька. — Пусть кто-нибудь скажет слово.

Выходит Владимир:

— У меня нет матери, а теперь нет брата. Но мы похожи. Я буду жить вместо него. — Поет: — «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч. Ты говорила, что не забудешь ласковых радостных встреч…»

К могиле поднимается мэр с двумя телохранителями. Встают рядом с провожающими. Поют вместе со всеми:

— «Нет больше мочи, синий платочек, синий, желанный, родной…»

А вокруг красота и покой. Снежные вершины сверкают, как сколотый сахар. Небо густо-синее, как на японских открытках. И воздух звенит от чистоты, и все краски доведены до совершенства.

Пианист Месяцев Игорь Николаевич сидел в самолете и смотрел в окошко. Он возвращался с гастролей по Германии, которые заняли у него весь ноябрь.

Месяцев боялся летать. Каждый раз, когда слышал об авиакатастрофе или видел в телевизионном экране рухнувший самолет, он цепенел и неестественно сосредоточивался. Знакомый психоаналитик сказал, что это нормально. Инстинкт самосохранения. Только у больных людей этот инстинкт нарушен, и они стремятся к самоликвидации. Смерть их манит. Здоровый человек хочет жить и боится смерти.

Месяцев хотел жить. Хотел работать. Жить — значит работать. Работать — значит жить.

До восемьдесят четвертого года, до перестройки, приходилось ездить с гастролями в медвежьи углы, по огородам, играть на расстроенных роялях в клубах, где сидели девки с солдатами, дремали пьяные бомжи. Сейчас Месяцев играл на лучших роялях мира. И в лучших залах. Но кому бы он ни играл — бомжам или буржуям, — он неизменно играл для себя. И это спасало.

Немецкие города были аккуратные, маленькие, как декорации к сказкам братьев Гримм.

Принимали хорошо, кормили изысканно. Однажды на приеме у бургомистра Месяцев ел нечто и не мог понять, что именно. Спросил у переводчицы Петры:

— Чье это мясо?

— Это такой американский мужчина, который весной делает р-р-ру-у…

— Тетерев, — догадался Игорь.

— Вот-вот… — согласилась переводчица.

— Не мужчина, а птица, — поправил Месяцев.

— Но вы же поняли…

Петра мило улыбнулась. Она была маленькая и тощенькая, как рыбка килька. И такие же, как у рыбки, большие, чуть-чуть подвыпученные глаза. Игорь не влюбился. А она ждала. Он видел, что она ждет. Но не влюбился. Он вообще не влюблялся в женщин. Он любил свою семью.

Семья — жена. Он мог работать в ее присутствии. Не мешала. Не ощущалась, как не ощущается свежий воздух. Дышишь — и все.

Дочь. Он любил по утрам пить с ней кофе. Она сидела закинув ногу за ногу, с сигаретой, красивая с самого утра. Сигарета длинная, ноги длинные, волосы длинные и нежная привязанность, идущая из глубины жизни. Зачем какие-то любовницы — чужие и случайные, когда так хорошо и прочно в доме.

Сын Алик — это особая тема. Главная болевая точка. Они яростно любили друг друга и яростно мучили. Все душевные силы, оставшиеся от музыки, уходили на сына.

Месяцев смотрел в окошко самолета. Внизу облака, а сквозь них просматривается бок земли. Говорят, если самолет раскалывается в воздухе, люди высыпаются в минус пятьдесят градусов и воздушные потоки срывают с них одежду, они летят голые, окоченевшие и, скорее всего, мертвые. Но зачем об этом думать… Знакомый психиатр советовал переключаться. Думать о чем-то приятном.

О жене, например. Они знали друг друга с тринадцати лет. С седьмого класса музыкальной школы. Первый раз поцеловались в четырнадцать. А в восемнадцать поженились и родили девочку Аню. Но настоящей его женой была музыка. Игорь Месяцев в ней растворялся, он ее совершенствовал, он ей принадлежал. А жена принадлежала семье.

После окончания консерватории жена пошла преподавать. Имела частные уроки, чтобы заработать. Чтобы Месяцев мог ни о чем не думать, а только растворяться и расти. Рос он долго, может быть, лет пятнадцать или даже восемнадцать. А есть надо было каждый день.

Жена не жаловалась. Наоборот. Она выражала себя через самоотречение. Любовь к близким — вот ее талант. После близких шли дальние — ученики. После учеников — все остальное. Она любила людей.

Внешне жена менялась мало. Она всегда была невысокая, плотненькая, он шутя называл ее «играющая табуретка». Она и сейчас была табуретка — с гладким миловидным лицом, сохранившим наивное выражение детства. Этакий переросший ребенок.

Игорь Месяцев не задумывался о своем отношении к жене. Но когда уезжал надолго, начинал тосковать, почти болеть. И подарки покупал самые дорогие. В этот раз он купил ей шубу из норки за пять тысяч марок. Стоимость машины.

В сорок восемь лет жена получила свою первую шубу. Поздно. Но лучше поздно, чем никогда.

Дочери он вез вечерний туалет: маленькое черное платье с голой спиной. А к нему сопровождение: туфли, сумка и ожерелье: аметист в белом золоте. Петра выбирала. Когда она надела все это и вышла из примерочной, Месяцев обомлел.

— Я сейчас заплачу, — сказал он, имея в виду слезы.

Петра поняла, что он собирается не плакать, а платить, и сказала:

— Гут…

Сыну он привез все, с головы до ног, на четыре времени года. А поверх всего — куртку цвета «золотой теленок». Не серийную, а коллекционную. Такая куртка существовала в одном экземпляре.