Вавилон - Ребекка Ф. Куанг

Казалось несправедливым, что столь незначительное действие может иметь столь гулкие последствия. То, что разрушило не только его мир, но и мир Рами, Летти и Виктории, должно было занять, казалось, не меньше минуты; должно было потребовать многократных усилий. Правда убийства имела бы больше смысла, если бы он стоял над телом своего отца с тупым топором, раз за разом обрушивая его на череп и грудь, пока кровь не забрызгала бы лица обоих. Что-то жестокое, что-то продолжительное, настоящее проявление чудовищного намерения.

Но это совсем не описывало того, что произошло. Это не было жестоко. Это не потребовало усилий. Все произошло так быстро, что он даже не успел ничего обдумать. Он вообще не мог вспомнить, как действовал. Мог ли ты задумать убийство, если не помнишь, что хотел его совершить?

Но что это был за вопрос? Какой смысл разбираться, желал он смерти отца или нет, когда его разрушенный труп неопровержимо, необратимо опустился на дно океана?

Ночи были гораздо хуже дней. Дни, по крайней мере, давали возможность временно отвлечься на прогулки на свежем воздухе, на океанские волны и туманные брызги. Ночью, когда он был прикован к гамаку, была только неумолимая темнота. Ночи означали мокрые от пота простыни, озноб и дрожь, и даже не было возможности уединиться, чтобы постонать и покричать вслух. Робин лежал, подтянув колени к груди и приглушая обеими руками свое судорожное дыхание. Когда ему удавалось заснуть, его сны были обрывочными и ужасающе яркими, в них пересматривался каждый эпизод того последнего разговора вплоть до разрушительного финала. Но детали продолжали меняться. Какие последние слова произнес профессор Ловелл? Как он смотрел на Робина? Действительно ли он подошел ближе? Кто двинулся первым? Была ли это самооборона или упреждающий удар? Есть ли разница? Он разрушил собственную память. Бодрствуя и засыпая, он рассматривал один и тот же момент с тысячи разных сторон, пока действительно не перестал понимать, что произошло.

Он хотел, чтобы все мысли прекратились. Он хотел исчезнуть. Ночью черные, бесконечные волны казались утопией, и он хотел только одного — броситься на берег, чтобы океан поглотил его и его вину в своих уничтожающих глубинах. Но это только обречет на гибель других. Как это будет выглядеть: один студент утонул, а их профессор погиб? Никакие оправдания, какими бы изобретательными и правдивыми они ни были, не смогли бы избавить их от этого.

Но если смерть не была вариантом, возможно, наказание все же было.

— Я должен признаться, — прошептал он Рами однажды бессонной ночью. Это единственный выход, мы должны покончить с этим...

— Не будь идиотом, — сказал Рами.

Он в бешенстве выскочил из своего гамака.

— Я серьезно, я иду к капитану...

Рами вскочил и поймал его в проходе.

— Птичка, вернись назад.

Робин попытался протиснуться мимо Рами к лестнице. Рами тут же ударил его по лицу. Это как-то успокоило его, хотя бы из-за шока — ослепительная белая боль стерла все из его сознания, всего на несколько секунд, достаточно долго, чтобы успокоить его колотящееся сердце.

— Теперь мы все замешаны, — шипел Рами. — Мы убрали в той комнате. Мы спрятали тело для тебя. Чтобы защитить тебя. Мы все солгали уже дюжину раз; мы соучастники этого преступления, и если ты пойдешь к палачу, ты обречешь на смерть всех нас. Ты понял?

Наказанный, он повесил голову и кивнул.

— Хорошо, — сказал Рами. — Теперь возвращайся в постель.

Единственным плюсом всего этого гротескного дела было то, что они с Рами наконец-то помирились. Акт убийства преодолел пропасть между ними, развенчал обвинения Рами в соучастии и трусости. Не имело значения, что это был несчастный случай и что Робин немедленно взял бы свои слова обратно, если бы мог. У Рами больше не было идеологических оснований обижаться на него, ведь между ними только один из них убил колонизатора. Теперь они были соучастниками, и это сблизило их как никогда. Рами взял на себя роль утешителя и советчика, свидетеля его признаний. Робин не знал, почему он решил, что если высказать свои мысли, то что-то изменится к лучшему, ведь произнесенное вслух только еще больше запутало его, но он был отчаянно благодарен Рами за то, что тот хотя бы выслушал его.

— Ты считаешь меня злым? — спросил он.

— Не будь смешным.

— Ты часто так говоришь.

— Ты часто бываешь смешным. Но ты не злой.

— Но я убийца, — сказал он, затем повторил, потому что слова были настолько абсурдны, что сам процесс образования гласных казался причудливым. — Я отнял жизнь. С полным размышлением, с полным намерением — я знал, что сделает с ним бар, и я бросил его, и я смотрел, как он ломает его тело, и в тот момент, когда я еще не сожалел об этом, я был доволен тем, что сделал. Это не было случайностью. Неважно, как бы мне сейчас хотелось вернуть все назад — я хотел его смерти, и я убил его. — Он вздрогнул и вздохнул. — Неужели я — каким человеком нужно быть, чтобы сделать это? Злодеем. Черносердечным негодяем. А как еще это происходит, Рами? Здесь нет промежуточного варианта. Нет правил, по которым это можно простить, не так ли?

Рами вздохнул.

— Тот, кто отнимет жизнь, будет выглядеть так, как будто он убил все человечество. Так говорит Коран.

— Спасибо, — пробормотал Робин. — Это утешает.

— Но в Коране также говорится о бесконечном милосердии Аллаха. — Рами на мгновение замолчал. — И я думаю... ну, профессор Ловелл был очень плохим человеком, не так ли? Ты действовал в целях самообороны, не так ли? И то, что он сделал с тобой, с твоим братом, с вашими матерями... возможно, он действительно заслуживал смерти. Возможно, тот факт, что ты убил его первым, предотвратил причинение невысказанного вреда другим. Но это не тебе решать. Это решение Бога.

— Тогда что же мне делать? — жалобно спросил Робин. — Что мне делать?

— Ты ничего не можешь сделать, — сказал Рами. — Он мертв, ты убил его, и ты ничего не можешь сделать, чтобы изменить это, кроме как молить Бога о прощении. — Он сделал паузу, постукивая пальцами по колену. — Но теперь вопрос в том, как защитить Викторию и Летти. И твоя сдача в полицию не поможет, Птичка. Как и твои терзания по поводу своей ценности как человека. Ловелл