Проходные дворы - Эдуард Хруцкий

Остальное было делом техники. Ребята действительно оказались толковыми оперативниками. Ценности и бывшего уполномоченного переправили в лес, а ребята остались дослуживать в отделе у Лучникова.

Они его и арестовали, когда пришли наши, и переправили в Москву.

— Молодец, Лучников, — сказали ему на Лубянке, — большое дело провернул. Поэтому получай по низшему пределу десятку и поезжай валить древесину.

Так оно и вышло. Правда, отсидел он девять лет. После смерти Сталина его освободили, но не реабилитировали. Он дожил свой век под Москвой, работая пожарным на хлопкопрядильной фабрике.

Вот еще одна человеческая судьба из истории Великой войны.

* * *

В 1978 году в дачном поселке «Горки-6», в котором жили известные военные, все, как один фронтовики, я вышел на аллею, ведущую к шоссе. У дачи замечательного человека, генерала Белобородова, о чем-то спорили маршал Руденко, сам Белобородов, адмирал Котов и генерал Епишев. Чуть поодаль возился в моторе подержанного «Москвича» пожилой человек в сером костюме.

— Эдуард! — позвал меня Афанасий Павлантьевич Белобородов.

Я подошел.

— Видишь того гада? — Он показал на человека в сером костюме.

— Да.

— В академии с нами учился. Потом Власову продался. Отсидел, вернулся, пенсию хлопочет. Просит, чтобы мы ему письмо подписали, каким хорошим командиром он был. Да я его знаешь куда послал…

— Знаю, — засмеялся я.

А человек в сером кончил копаться в двигателе и закрыл капот.

— Будьте вы прокляты! — крикнул он и уехал.

Прошло много лет, а я помню того человека. Его лицо, глаза, полные тоски.

Прошло много лет, но мы-то все равно знаем, кто проклят. И помним тех, кого нас заставляют забыть.

Пятьдесят четвертый троллейбус, который везет меня от редакции к Дому кино, поворачивает с Грузинского Вала на Брестскую, и я в проеме между домами, в глубине, вижу свой бывший балкон на третьем этаже, окна квартиры.

Помните, как Шулепа в романе Юрия Трифонова «Дом на набережной»: «…Спустя несколько минут он проезжал мостом через реку, смотрел на приземистый, бесформенно длинный дом на набережной, горящий тысячью окон, находил по привычке окно старой квартиры, где промелькнула счастливейшая пора, и грезил: а вдруг чудо, еще одна перемена в его жизни?..»

Я не грежу и не жду чуда. А если бы меня спросили: «Хочешь вернуться в этот дом, в ту квартиру, в ту жизнь?» — я бы ответил — нет. Потому что, в отличие от героя Трифонова, не сложилась в том доме моя счастливая жизнь.

Но почему-то иногда я вспоминаю и свой двор, и пацанов, с которыми дружил, и видится мне холодная зима 44-го.

Декабрь. Вечер. Окна плотно забраны светомаскировочными шторами. Лампочки в люстре, горящие вполнакала, свет тусклый и какой-то болезненный.

Я один в квартире, мама придет поздно, перед комендантским часом. Я оставлен на хозяйстве, моя обязанность поддерживать тепло. У нас в квартире две комнаты, и в каждой стоит печь-«буржуйка», трубы их выведены в круглые дыры, вырезанные в оконном стекле.

Чуть позже лампочки начинают тихо жужжать и гаснуть. Тогда я зажигаю немецкую блиндажную лампу — огромную ценность, выменянную на бутылку водки. У нее, как у примуса, рукоятка подкачки керосина, и если раз пять пошуровать ручкой насоса, то лампа начинает гореть ярко и радостно.

«Буржуйки» стоят на толстенных листах кровельного железа, прибитых к паркету: что поделаешь — война, рядом навалены мелко порубленные дрова.

Свет уже вряд ли дадут. На дверях подъезда висит плакат: «Экономя электричество, ты помогаешь фронту». Вот мы все посильно и помогаем.

При свете трофейной лампы я читаю книгу «Двадцать лет спустя», которую выменял на пять школьных завтраков. Потом откладываю книгу и иду в другую комнату: надо подкинуть дрова в печку.

В большой комнате темно, я открываю заслонку топки и бросаю дровишки. Они ярко вспыхивают, и по комнате начинают прыгать яркие пятна света. Алые всполохи яркими пятнами падают на картину. И она словно оживает: белый дом с бельведером становится красноватым, вода в пруду багровеет, и кажется, что дом объят пожаром. Все длится несколько секунд, пока я не закрываю дверцу топки. И снова темнота.

Эту картину — белый дом на берегу, купальня, деревья над прудом — я помню с тех пор, как стал осмысленно взирать на окружающий мир. Становясь старше, я находил на полотне новые детали. Мне нравилась картина. Особенно сильно я любил ее зимой: она напоминала о веселом лете.

А потом закрутилось, понеслось и не стало квартиры в доме на Грузинском Валу, привычных с детства вещей и картины, которую я так любил разглядывать.

Но есть какая-то странная закономерность: можно через много лет встретиться со знакомыми людьми, а иногда неожиданно столкнуться с известными вещами.

* * *

Тогда эта улица еще носила имя болгарского вождя Димитрова, а вместо нынешнего храма устаревшей моды «Карло Пазолини» был знаменитый на всю Москву антикварный магазин.

В то время я часто наведывался в МВД СССР. Там, в управлении политико-воспитательной работы, был отдел, который визировал публикации, связанные с работой милиции. Написал статью о сыщиках — тащи в УПВР. Подготовил к печати очередную криминальную повесть или сценарий — иди на поклон к милицейским цензорам.

На обратном пути я шел в антикварный магазин — просто посмотреть на красивые вещи и хорошие картины.

Я увидел ее сразу. Белый дом с бельведером, пруд, деревья на берегу. Это была картина из моего детства. Я знал ее наизусть. Даже рама осталась прежней — темная, под бронзу, с отбитой в левом углу лепниной.

— Простите, — спросил я продавщицу, — чья это картина?

— Ранний Клевер.

— А сколько она стоит?

— Шестьсот пятьдесят рублей.

Внезапно девушка потеряла всякий интерес ко мне, потому что в магазин вошел элегантнейший господин в светло-бежевом пальто. Я знал его. Звали его Андрей Навроцкий, и был он одним из самых известных в Москве черных антикваров и денежным человеком.

Навроцкий вошел в магазин по-хозяйски, и сразу же к нему бросились продавщицы, даже директор вышел в торговый зал.

Я еще немного посмотрел на картину Клевера, и решил купить ее. Но таких денег у меня с собой не было. Из магазина я поехал в редакцию с завизированным цензурой МВД материалом, на работе навалилась текучка. Когда я на следующий день приехал в магазин, картины там уже не оказалось. Выходя из антикварного рая, я подумал, что, наверно, это к лучшему. Воспоминания не всегда бывают приятными.

Прошло несколько лет. Мне позвонили сыщики из 108-го отделения и радостно сообщили, что «подняли» дело об ограблении коллекционера и если я хочу, то могу приехать и посмотреть на изъятые картины.