Вчерашний мир. Воспоминания европейца - Стефан Цвейг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это было просторное, полное света и воздуха помещение, совсем непохожее на каморку, в которой он меня спаивал. Повсюду висели или стояли картины (пейзажи или фольклорные композиции), набившие оскомину. Но, как он мне поведал, его творения шли неплохо, и за валюту – в основном японским туристам, влюбленным в русскую душу. Я задал себе вопрос: а то ли они принимают за русскую душу? Так что Петр, можно сказать, процветал.
Я поздравил его с успехом и заговорил о портрете: не хочет ли он мне его уступить? «Ишь чего захотел! – ехидно воскликнул Петр. – А помнишь…» И он мне напомнил все: как долго он меня уговаривал, а я все увиливал; о водке, которую он на меня потратил. Я тут же достал из портфеля бутылку, которую прихватил по случаю нашей встречи, и легкомысленно заявил, что готов покрыть все накладные расходы. «Десять бутылок!» – отрубил Петр. Домой я вернулся с портретом, но уже на такси.
Кроме благодарности за портрет, я должен благодарить Петра за помощь, которую он оказал мне, чтобы я мог получить работу в издательстве «Аврора». Будучи экспертом издательства, он позвонил мне однажды и попросил сделать пробный перевод с русского на немецкий. Перевод был принят, и время от времени издательство еще не раз обращалось ко мне с такими заказами. В частности, в моем переводе издательство выпустило монографию Анатолия Подоксика «Пикассо». Автор монографии был одержим гением Пикассо и современной живописью, но в Эрмитаже, сотрудником которого он являлся, подобная одержимость была наказуема. Талантливого искусствоведа запихнули в отдел доисторических древностей. Несмотря на это, он продолжал свою исследовательскую работу, результатом которой явился капитальный труд о живописи Пикассо. До публикации своего труда он не дожил. Выход альбома стал возможен, благодаря усилиям его вдовы, лишь во времена перестройки.
Но я еще работаю в техникуме, преподаю английский язык. Жизнь не стоит на месте: я уже не почасовик, а полуставочник. Не знаю, как долго мне пришлось бы прозябать в техникуме на полставки, но, на мое счастье, в моем родном институте открылись Высшие педагогические курсы иностранных языков, и я на целых два года снова сажусь за учебу, чтобы по окончании преподавать уже в вузе. Мало того что моя стипендия в два раза больше зарплаты полуставочника в техникуме, я снова встречусь с моими прекрасными учителями – с теми людьми, которым я всегда поклонялся.
И тут я должен назвать Тамару Исааковну Сильман, профессора, великолепного знатока немецкой поэзии, одного из первых переводчиков Райнера Марии Рильке на русский язык, научного руководителя моей диссертации. Я должен назвать ее мужа Владимира Григорьевича Адмони, профессора, выдающегося ученого, получившего международную известность. Это их, как и Олега Дмитриевича Вейцмана, я считаю своими наставниками в самом широком смысле этого слова.
Я встречался с Адмони и Сильман не только в учебной аудитории. Я часто бывал в их доме. Говорили не только о науке, литературе. Сарказм и горечь слышались в голосе Владимира Григорьевича, когда речь заходила о русской истории, которая, как он считал, состояла из крайностей: скучный ужас и ужасная скука. Он пояснял это то ли былью, то ли анекдотом о драматурге Евгении Шварце, с которым дружил и который, ожидая ареста, каждую ночь был вынужден вслушиваться: не приехала ли за ним пресловутая маруся. А машина все не приезжала и не приезжала. Но как-то ночью в квартире Шварцев раздался звонок. Шварц встал и сказал жене: «У меня нет ни сил, ни желания открывать дверь этим подонкам. Сделай милость, пойди и открой, а тем временем я оденусь».
Пока Шварц одевался, он прислушивался к голосам в прихожей, но не отважился выйти. Тянулись томительные секунды, а затем дверь захлопнулась. Вошла жена, все еще бледная, и сказала: «Слава богу, Евгений! Пожар». Оказывается, в соседнем доме случился пожар, и дворничиха обходила квартиру за квартирой, чтобы предупредить жильцов. Это выражение («Слава богу, пожар!») стало крылатым у тех, кто пережил страшное время репрессий.
Владимир Григорьевич – почти ровесник столетия – знал много подобных историй и рассказывал их очень живо, эмоционально и артистично. Точно так же он рассказывал и о немецкой литературе. Много цитировал по памяти и подчас называл такие имена и такие произведения, о которых я ничего не знал. Я старался незамедлительно ликвидировать эти пробелы. Личное общение с такими людьми давало мне очень много.
Моим вторым домом в это время стала Публичка. Знаменитая наша Публичная библиотека, расположенная в центре города, более того – в центре Невского. Для меня этот центр обозначала не столько его топография, сколько та интеллектуальная атмосфера, которая царила в Публичке. Определенную часть времени я проводил не в читальном зале, а в ее легендарной курилке, куда сходились не только курящие. Здесь, в клубах табачного дыма, рождалась истина. Но сейчас мне вспомнилась одна встреча, происшедшая на перекрестке Невского и Садовой, когда я шел из Публички, размышляя после многочасового чтения о различного рода инструкциях, и указаниях, и дополнениях русских царей в отношении евреев в Своде законов Российской империи; о том, что мало что изменилось в этом вопросе за последние двести лет.
Впрочем, «встреча» – не совсем подходящее слово. Из вагона идущего мимо трамвая выбросили человека. Он покатился прямо к моим ногам. Я помог ему встать на ноги. Это был молодой человек, мой ровесник. Я спросил, что случилось. Он взглянул на меня: «Да так, ничего». Но потом, когда он пришел в себя и заметил мое участие, он сказал, что его приняли за еврея со всеми вытекающими отсюда последствиями. «Вот и все», – виновато развел он руками.
Тут я должен сделать одно пояснение. Это произошло во время Шестидневной войны Израиля и Египта, и советская пропаганда весьма способствовала очередному взрыву антисемитизма. Поэтому, когда его приняли «не за того парня», ему заявили: «Убирайся в свой сраный Израиль!» – а для начала выбросили из трамвая.
Так я познакомился с Робертом Петросяном, армянином, смахивающим на еврея, за что он и был наказан. Аспирант Первого медицинского института, он станет известным в Ереване врачом и профессором. Когда он уедет домой, мы будем с ним переписываться и я получу приглашение в Ереван. Я опять забегаю вперед, но хочется поделиться и чем-то приятным. Я с радостью принял приглашение Роберта, решив, что возьму с собой Марину (дочери было четырнадцать лет): такая поездка ей будет полезна.
Сначала мы доехали до Москвы, откуда шел поезд на Ереван. В Москве остановились у бывшего моего одноклассника, который еще в школе проявил недюжинные способности к приспособленчеству. Он стал партийным работником, быстро сделал карьеру и был переведен из Брянска в Москву ответственным сотрудником орготдела ЦК. Жил он в прекрасной огромной квартире и принял нас очень радушно, предоставив отдельную комнату. Моя Марина, чуточку пообвыкнув, потянулась к многочисленным книжным полкам. Я тоже обратил на книги внимание: многих днем с огнем не сыскать, а тут они стояли как новенькие, очень нарядные, символизируя благополучие этого дома.
Марина тогда начинала писать стихи. На это ее подвигло творчество тезки – Марины Цветаевой. И когда я не без отцовской гордости об этом обмолвился, то жена моего однокашника, дама внешне вполне приличная, представительная, посоветовала Мариночке не стесняться и отправить свои стихи на отзыв этой самой Цветаевой. Я не мог обойти этот маленький эпизод, не относящийся к теме поездки в Армению, поскольку этот штришок характеризует не только нашу столичную партократию, но и весь уклад нашей жизни, в которой торжествовало мещанство.