Старый колодец. Книга воспоминаний - Борис Бернштейн

— А ты не пиши о том, что есть, напиши о том, что должно быть!

— Это мы с тобой будем знать, что я изображаю желанную модель, а все прочие увидят, что Бернштейн — лгун и бесстыжий прислужник советской власти…

Я видел, что он огорчен моим отказом, а огорчать его мне никак не хотелось. Но написал этот раздел другой автор.

Тем временем реальный социализм стремительно переставал быть реальностью. Кажется, третья часть нашего — уже не нашего, а их — труда света не увидела. Зато мне дано было увидеть, что кагановское мировидение и кагановское истолкование истории вовсе не сводится к марксистской доктрине, основания лежат глубже. Марксизм был скорее средством, одной из возможных интерпретаций.

Но что же должно быть?

***

О системном подходе он заговорил в шестидесятые годы. На деле речь шла о различных направлениях мысли, так или иначе связанных с исходным греческим корнем. Одно из направлений, может быть — начальное, основополагающее для хода его размышлений, было направление, обозначаемое словом систематика. В начале его системных построений была систематика, первичное упорядочивание всего, что попадало в поле его дискурса. Перелистайте его книги, не читая, обратите внимание на вид страниц — и вы увидите множество схем, таблиц, спектральных рядов, посредством которых изображены порядки видов искусств, форм деятельности, культурных феноменов, абстрактных категорий. Это нечто большее, нежели дань «начертательной эстетике», как назвал некогда наше общее увлечение Леонид Столович. Та дань была временной, а здесь, у Кагана, это необходимая и потому отвердевшая форма проявления метода. «…Методология системного исследования, — писал он однажды, — предполагает решение двух взаимосвязанных задач: вопервых, изучения системных объектов как формы существования и движения реального мира, как проявления его упорядоченности; во — вторых, конструирования системы категорий, отражающей системные связи изучаемых объектов и делающей упорядоченным само познание»[59]. В те годы его не покидала уверенность в том, что мир, человек, культура организованы в сложные порядки, надо только их открыть.

Как‑то, прилетев в Минск, я столкнулся на аэродроме с одним из ближайших и старейших друзей Мики, известным филологом Георгием Степановым, будущим академиком; он улетал домой с какой‑то конференции, я прилетел на другую. Мы успели перекинуться несколькими словами о последней книге Мики, я к тому времени ее уже получил и прочел…

— Ну, как структурирует! — на ходу вскричал Степанов.

Действительно, структурировал как бог. Систематизирующая сила его ума была такова, что если бы он застал мир в состоянии добытийного хаоса, он бы справился с божественной задачей наведения порядка — хотя бы идеально.

Но систематика как упорядочение художественного и культурного миров, необходимая и интересная сама по себе, — это всего лишь таксономический уровень, своды цокольного этажа. Над нею надстраивается собственно системный подход — как описание и исследование сложных целостностей. Там порядки становятся структурами, там выявляются связи и взаимодействия между элементами, там целое становится чем‑то иным и большим, нежели сумма составляющих его частей. Но и эта стадия суммарного дискурса — не последняя. Здание венчает сверхсистема, система систем, охватывающий универсальный замысел или всеобщий принцип.

Для наглядности я украду прием:

Работы последний лет прояснили, по крайней мере для меня, природу этого принципа и его зависимость от философской личности Мики. «Философская личность» — можно так выразиться? Я имею в виду то устойчивое ядро философствования, которое сохраняется при всех метаморфозах интеллектуальной эволюции и связано с глубинными константами личности самыми крепкими и интимными узами.

Катастрофа реального социализма и завершенный ею кризис марксизма сделали этот принцип хорошо различимым.

Когда‑то, наверное в самом конце пятидесятых годов, наша коллега и общая знакомая сказала мне о Мике с некоторым разочарованием — да оказывается, он марксист!

— А ты что думала? — спросил у нее я, в те времена тоже марксист.

— Я думала, что он Маркс!

Вот тут, после бала, когда марксизм Кагана обесцветился под влиянием обстоятельств и в результате собственного внутреннего развития, оказалось, что он — нет, не Маркс, нет. Но и не марксист. Оказалось, что он — Каган.

В основе всего был персональный исторический оптимизм и историческое нетерпение. В конце концов, все или почти все, о чем он писал и говорил, было так или иначе вписано в историю.

Хотя структуры, которые он выстраивал и изучал, иногда казались вневременными, это были либо иллюзии, либо издержки изложения. Под ними, как движущее, порождающее, проявляющее и изменяющее начало, струилась история. История должна была иметь смысл и цель, и эта цель должна быть различима, дана мудрому зрению. Речь шла не о прогностических интуициях, но об объективной и интеллектуально постижимой логике исторического процесса.

Еще в годы моего студенчества он говорил мне, что для него идеалом письма с самого начала был Гегель — его логика, его неумолимое, последовательное, шаг за шагом, возведение всеохватывающей философской конструкции, исходящей из заложенных в основание начал. Но, кажется, следует подумать не только и не столько об идеале философского дискурса, сколько о его сокровенной содержательной сути. Конечно, нашему поколению, вскормленному марксизмом, Марксов финализм представлялся верным, а гегелевский — ошибочным. Но в конечном счете, оказывается, дело было не в Марксе. Дело было в понимании и переживании истории как направленного движения к высшему состоянию гармонии, человечности, всеобщего блага. Такова, вопреки всем отклонениям и возвратам, конечная цель исторического восхождения человечества. Поэтому ветшающего Маркса с его историософской схемой мог сменить естественник Илья Пригожин, формулировавший в своей синергетике всеобщий закон развития систем. Там, у Пригожина, присутствует аттрактор — некий сокрытый, упрятанный в самом процессе притягивающий полюс, который позволяет системе, находящейся в хаотическом состоянии, стихийно выбрать оптимальный путь самоорганизации. Если закон всеобщий, то он распространяется на социальные и культурные системы. Принцип аттрактора, куда более тонкий, нежели принцип конечной причины, causa final is, позволял по — новому истолковать и обосновать век- торность истории культуры.

Повторю, я не собираюсь пересказывать, да еще в упрощенном виде, идеи Кагана — читайте его книги, там все написано. Я не об идеях, я о человеке, который не мог примириться с нелогичностью истории и абсурдностью человеческого существования. Не мог, не дано было. Я никак не решаюсь привязывать это его мирочувствование ни к наследственному иудейскому мессианизму, ни к еще более чуждой ему христианской эсхатологии. Ему не требовалось признавать наличие надмирного разума. Истоки были вполне секулярно — философскими.