Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости - Марта Нуссбаум

Нам просто не кажется, что такой образ может быть привлекательной целью. Да и сам успех фильма «Вторжение похитителей тел» как политического фильма ужасов – неважно, является ли его целью коммунизм, маккартизм или и то и другое – свидетельствует о тревоге и тошноте, с которыми мы созерцаем гражданина, ставшего пустой оболочкой. Это в том числе служит подтверждением нашего принятия причудливой, непредсказуемой человечности гражданина, который действительно чувствует и воображает, а в фильме – гражданина, который реагирует на музыку.

Политика, основанная на эмоциях, может нас обескуражить (и, скорее всего, смущены будут американцы, а не индийцы или даже граждане многих других стран). Отчасти, как я уже говорила, это связано с цинизмом и отчуждением после Вьетнама, которые так или иначе наложили отпечаток на всех граждан определенного возраста. В Соединенных Штатах существуют и другие формы отчуждения и цинизма, особенно среди расовых меньшинств, которые пришли к выводу, что политика дает им мало надежды. Но это отчуждение – которое в определенное время в нашей истории привело к очень страстной политике инакомыслия (примерами служат как движение за гражданские права, так и движение против войны во Вьетнаме) – не является культурной универсалией. И поскольку отчуждение присутствует в обществе, публичные художники и ораторы должны – и мы уже об этом говорили – учитывать это, создавая публичные произведения искусства, такие как Мемориал ветеранов войны во Вьетнаме, который уважает критическую и интроспективную установку и замечательным образом объединяет людей на ее основе.

Обязательно скажут (и не раз), что требование любви, высказанное в этой книге, является трудной и невыполнимой задачей, учитывая нынешнее состояние политики практически во всех странах. Но подумайте, что на самом деле стоит за этим возражением. Возражающий, по-видимому, считает, что нации нуждаются в технических расчетах: в экономической и военной теориях, в эффективном применении компьютерных наук и технологий. Хорошо, согласимся с тем, что нации нуждаются в этих вещах – но разве они не нуждаются в сердце? Они нуждаются в компетенциях, но разве они не нуждаются в ежедневных эмоциях, сочувствии, слезах и смехе, которых мы требуем от себя, будучи родителями, любовниками и друзьями, или в удивлении, с которым мы созерцаем красоту? Если они действительно во всем этом не нуждаются, то вполне вероятно, что нам стоит жить где-нибудь в другом месте.

Говоря о республике мечты, еще не полностью воплощенной в реальности, Уолт Уитмен писал: «Америка – это только ты и я». Ни много ни мало, это то, к чему мы и должны стремиться.

ПРИЛОЖЕНИЕ. ТЕОРИЯ ЭМОЦИЙ, ЭМОЦИИ В МУЗЫКЕ

«БУРЯ МЫСЛИ»

Анализ эмоций в этой книге понятен и без изучения теории эмоций, представленной в моей работе «Буря мысли» («Upheavals of Thought»). Тем не менее для более глубокого понимания теоретической основы некоторым читателям может быть интересно краткое изложение основных положений этой книги. В частности, главу, посвященную Моцарту, можно более полно понять, увидев, как развивалась тема эмоционального выражения в музыке в «Буре мысли». Поэтому в данном кратком изложении я сосредоточусь на этой теме, предоставив лишь очень краткое изложение общей теории.

В первых главах «Бури» я защищаю концепцию эмоций, согласно которой все они включают в себя интенциональную мысль или восприятие, направленное на определенный объект, и некоторый тип оценочного суждения об этом объекте, сделанного с личной точки зрения агента. Это оценочное суждение наделяет объект значением в рамках схемы целей и задач человека. Так, мы не скорбим о каждой смерти в мире, но только о смерти людей, которые имеют для нас значение; мы боимся не всех страшных событий, но только тех, что действительно могут угрожать нам, и т. д. Эти оценочные суждения необязательно нуждаются в языке и не должны быть какими-то комплексными: большинство животных способны выносить, по крайней мере, некоторые из таких оценочных суждений об объектах и, как следствие, испытывать эмоции. Все, что требуется, – это чтобы существа воспринимали определенный объект (скажем, немного пищи) как нечто хорошее с точки зрения собственных целей и стремлений существа.

Подводя итог первой главы, я исследую роль некогнитивных элементов (ощущений и телесных состояний) в эмоциях. Я утверждаю, что, хотя некоторые такие элементы присутствуют в большинстве наших эмоциональных переживаний и что все эмоции так или иначе имеют физическое воплощение, эти некогнитивные элементы не обладают постоянством и регулярностью, связанными с рассматриваемым типом эмоций, но которые потребовались бы, если бы мы включили их в определение эмоций конкретного типа. Даже для такой простой эмоции, как страх, которая часто ассоциируется с дрожью и трепетом, существует множество контрпримеров, включая довольно распространенный случай страха смерти. Большинство из нас испытывают этот страх большую часть времени в том смысле, что он имеет психологическую реальность и мотивационную силу, но (обычно) мы не осознаем, что, например, дрожим. Таким образом, в этом случае нет не только единого ощущения, но иногда и вообще никакого сознательного ощущения. С другими, более сложными эмоциями – например, печалью и состраданием – обычно связаны какие-то ощущения (опять же не всегда), но нелегко даже начать в общих чертах указывать на телесные ощущения, которые относились бы к этим эмоциям. И даже когда мы думаем, что определили все такие элементы (например, горе ощущается как боль в животе), часто при ближайшем рассмотрении мы обнаруживаем, что со временем мы можем продолжать испытывать горе, но телесные проявления его могут измениться, иногда значительно. (Скорбящий человек может иногда ощущать боль, иногда усталость, иногда прилив дополнительной энергии, и все же было бы неправильно сказать, что он уже не скорбит.)

Мы все еще можем настаивать на том, что эмоции обычно кажутся глубинными и глубоко волнующими (однако это не относится к бессознательным эмоциям), но мы просто не связываем, и не должны связывать, данный тип эмоций с каким-либо одним конкретным состоянием. Кроме того, мы должны правильно понимать, что это за волнение. То, что в эмоциях ощущается как исходящее из живота или душераздирающее, чаще всего не автономно от их когнитивного измерения. Смерть любимого человека не похожа на кишечный вирус, потому что она яростно разрывает ткань привязанности, надежды и ожиданий, которые мы соткали вокруг этого человека.

В настоящей книге я нигде не опираюсь на этот относительно спорный аспект моей теории, хотя он все еще кажется мне правильным и важным и даже не таким спорным, если должным образом принять во внимание все мои оговорки.

Далее, исследуя эмоции нечеловеческих животных во второй главе, я утверждаю, что мы не должны понимать когнитивное содержание эмоций так, чтобы в каждом случае предполагать что-то вроде принятия выразимого на языке предложения. Многие эмоции – как человеческие, так и других животных – связаны только с оценочным восприятием, когда существо видит объект как важный для его благополучия. Что касается людей, то такие простые эмоции особенно распространены у младенцев, не владеющих языком, но они могут сохраняться и во взрослом возрасте.

В человеческих сообществах, как утверждается в третьей главе, когнитивное содержание эмоций формируется социальными нормами и конкретными социальными обстоятельствами. Общие для всех нас особенности человеческой жизни также оказывают большое влияние, но даже они (смертность, телесные заболевания) по-разному формируются в разных сообществах. Иногда различные социальные нормы формируют только взгляды людей на соответствующие объекты данной эмоции. Но иногда, вдобавок, они формируют саму эмоциональную систематику, порождая тонко различающиеся формы гнева, горя и страха. Так, гнев в некотором смысле является культурной универсалией, поскольку во всех обществах люди реагируют на неправомерно нанесенный ущерб, но конкретные формы гнева сильно обусловлены социальными нормами, включающими в себя определения оскорбления, чести и т. д. Например, эмоции мужчин в «Свадьбе Фигаро» обрамлены взглядами и привычками старого порядка.

Затем (в четвертой главе) я изучаю эмоции с точки зрения развития ребенка. Важен тот факт, что наши самые первые эмоциональные переживания относятся ко времени, когда мы не умели пользоваться языком и даже не могли надежно опознавать объекты и отличать их друг от друга в восприятии. Эти архаичные паттерны часто сохраняются и во взрослой жизни, нередко скрываясь под сложной структурой любви и горя. Аналогичное рассуждение о человеческом развитии представлено в седьмой главе настоящей книги, однако оно во многих