Любовь властелина - Альберт Коэн

Она поправила небесно-голубую ленту на волосах, пригладила брови, вспрыгнула на табуретку и, уперев руку в бок, пропела со вздохами и улыбками настоящей певицы: «Зачем, зачем не веришь счастью — / Ведь я люблю? /Зачем же злишься ты так часто — /Ведь я люблю?». Это так, просто чтобы ты мог составить впечатление, — улыбнулась она, слезая с табуретки. — Что ты об этом думаешь? — (В тишине она с хрустом сгрызла леденец, который достала из сумки.) — Не хочешь отвечать? Ну и на здоровье! Мои замечательные крупные зубы я чищу заостренной спичкой, мои духи — «Reve de Paris». Ведь что ни говори, в духах главная прелесть женщины! «В день безумный сердца полюбили друг друга…» — пропела она, царственно опустив глаза. — Кстати, тот мой дядя, великий, он как-то вышел из дому, невзирая на опасность, по каким-то религиозным вопросам, ты ведь не можешь себе представить, как велик наш Господь, а это так просто. Трудно себе представить, но, когда я посмотрела в щелку, я увидела, что эти животные вырывают ему бороду! Они ржали тупо и надменно, но мой дядя, духовное лицо, глядел на них прямо и гордо, как король. Ох, как я им горжусь! А они еще любят вырывать ногти! Таковы немцы. Слушай, человек, ты отныне будешь моим главным развлечением, потому что я люблю говорить на разных языках и сейчас я скучаю взаперти, когда мои дядья уходят по подземным путям в другие подвалы в поисках пропитания, за необходимыми драгоценностями и для изучения Торы! Они конечно же необходимы! Их можно спрятать! Их можно вынести! Два дядюшки, один по духовной части, другой по коммерческой! Я обожаю болтать, и моя речь пронизана умом! Охотно произношу французские слова! — Она опять крутанулась, взметнув подол желтого платья. — Вот такая я, милый человек, непокорная и проницательная, с одного взгляда могу определить, что думает мой собеседник, еще я образованна и говорю на многих языках, с отличным прононсом, чтобы, если что, легко пересекать границы! Но как ты безрассуден, зачем же ты вышел на улицу в еврейской одежде, в длинном сюртуке, с филактериями! Вот и правильно, что эти звери тебя поймали и порезали тебе грудь! Хороший урок! — Она пуще прежнего замахала веером. — Не знаешь ли ты, что сыны избранного народа должны прятаться и таиться из-за тех зверей, что наверху? В этом Берлине все шиворот-навыворот, дорогой мой! Люди в клетках, звери на воле! О, французские слова — столько, сколько захочу! Все правила грамматики, согласование прилагательных! А ты, кстати, не знаешь, маршируя, они поют, что счастливы, когда кровь евреев брызжет под их ножами. Wennjudenblut unter'm Messer spritzt! Брызжет, брызжет! Видишь, сколько я знаю французских слов! Между моими плечами и головой кое-чего не хватает, это правда, но они, с их голубыми глазами и их маршами, они нас всех поубивают, это сказал мой великий дядюшка! Они одеваются как люди, но они любят убивать, это их счастье, и их радует вид крови, но мы-то, мы человечны! Хвала нашему учителю Моисею! Скажи ты тоже, что хвала! Скажи, а не то укушу! Ох, я сейчас умру от смеха! Это я тебя просто пугаю! Да, дорогой мой, они нас поубивают всех до одного! Но в ожидании этого мы еще живы, мы дышим, мы хорошо спрятались, и я так люблю жить, так люблю болтать! Здесь живет мой отец, а в этом сундуке эпохи Возрождения лежит ухо, которое отрезали эти звери, просто чтобы поразвлечься, выкрикивая «Хайль» и имя этого своего диктатора, который все время лает! Это ухо принадлежит моей дорогой мамочке! Я торжественно законсервировала его в водке, оно лежит вместе со всем моим приданым, триста шестьдесят предметов, лучшее качество! А иногда я целую бокал, если хочу понравиться! — Она изобразила звук поцелуя. — А иногда я встряхиваю бокал, и ухо как будто оживает! Я тебе как-нибудь его покажу, когда буду тебе больше доверять! Вот так, мой друг, дорогого стоит принадлежать к избранному народу! Да, необходимы, необходимы, потому что мы с их помощью можем покупать себе сообщников из числа зверей и еще немного жить! Давай, болтай тоже! Ведь они же тебя не убили! — Она порылась в желтом кошельке, висящем на поясе, достала зеркальце и протянула ему. — Посмотри! Весь в крови! И, кстати, крови не так-то много! Но я удаляюсь, это разумнее! — Она доверительно наклонилась. — Один раз я пошла в полночь по своим делам и с тех пор шея моя вошла в плечи! Никогда никуда не надо ходить в полночь, потому что это час Злых людей, которые сломают вам шею! Да и ладно, ум заменит мне все! Ох, как я рада! У меня есть компания, и я могу говорить столько, сколько захочу! Ты знаешь, на самом деле сегодня не Шабат, но в нашей ситуации, старой, как мир, можно и соврать. — Снова она наклонилась к нему. — Это моя мама сделала меня такой маленькой, из мести!

Она схватила гитару, которая стояла неподалеку, ударила по струнам, заиграла быстрым перебором, улыбаясь иногда во весь рот и иногда бросая на него лукавые взгляды, потом положила гитару на место и пуще прежнего замахала веером.

— По сути дела, я о тебе ничего не знаю, и я проявляю неслыханную доброту, говоря с тобой так, с открытым сердцем, но скрывая при этом то, что надо. Я не знаю, откуда ты прибыл, как ты на самом деле выглядишь. Соответственно, скажи свою фамилию, быстро! Иначе я не знаю, что сделаю! Давай, вперед, твое имя на иврите! — закричала она, топая ногой в сатиновой туфельке. — Пожалуйста, представься по всем правилам! Фамилию, быстро! Карлики ведь ужасны, бойся их укусов!

— Солаль, — произнес он и поднес руку к окровавленному лбу.

— Это хорошо, я знаю! Это известная семья! Но учти, что один из моих родственников в России в царские времена был директором Русско-Азиатского банка, в чине действительного статского советника, что соответствует генеральскому чину! Поэтому со мной бесполезно изображать важную персону! А теперь имя, вперед! Славное имечко для той, что вступит с тобой в законный брак!

— Солаль.

— О вкусах не спорят, мне все равно! — вскрикнула карлица, взбив свои прямые волосы, неровной челкой спускающиеся на лоб. — Это же ее личное дело! Кстати, тебя это минует и ты останешься с нами! По правде сказать, они тебе причинили не так уж много зла! Ну, конечно, выцарапали тебе на груди своих пауков, но знаки — это ерунда! По сравнению с бокалом-то! — Она зажала нос и прогнусавила: — А теперь закрой свой мужской торс! Я не хочу его видеть! — Она закрыла глаза руками, но подглядывала сквозь пальцы, пока он запахивал полы сюртука на груди, иссеченной немецкими крестами, черными от запекшейся крови. — Они тебя порезали, они разбили тебе голову, и нос, и глаза, но это все ерунда, дружок, ты увидишь, что дальше — больше! Это мой дядя, духовное лицо, мне так сказал! — Задумавшись, она накручивала и раскручивала прядь своих волос. — А знаешь еще что? Другие народы палец о палец не ударят, чтобы нас спасти! Они будут только довольны, что немцы возьмут на себя всю черную работу! Но сейчас мы не мертвы, мы дышим, мы хорошо спрятались! О, какое счастье! — Она разгрызла зубами орех. — И я по-прежнему Рахиль, и папа мой — Якоб Зильберштейн, самый богатый антиквар Берлина! Раньше мы были наверху, у нас был потрясающий, роскошный просторный магазин! — воскликнула она. — Но мы же не бее-зумны, — проблеяла она, — и когда мой уважаемый отец, автор моей проклятой жизни, почувствовал, куда дует черный ветер, он сделал вид, что мы уезжаем! Да, сделал вид, что мы уезжаем из Берлина, дурень! Тебе понадобилось несколько отрезанных ушей, чтобы хоть чуть-чуть поумнеть! Делать вид, вечно далать вид, мы обречены делать вид! Но при пособничестве, видишь, какие слова я знаю, при пособничестве владельца здания, он из тех, из нации зверей, но доллары любит, мы все вывезли и зарылись здесь! Вот почему нам нужны доллары, много долларов! Это их вина, а не наша! И вот мы скрылись здесь, а зимой печка дает тепло и уют, мы в безопасности, когда в ночи угрожает зло! Ночное зло! — завопила она, страшно жестикулируя. — Кстати, о постели, надо мне расстелить свою! Мое ложе, короче говоря!