Андрей Первозванный - Александр Грищенко

Рассказ же Епифания о их дикости подтвердился: Никита со спутниками еле успел бежать из Никопсии, благо за одноимённой рекой уже начиналось дружественное грекам царство авасгского магистра. Оттуда он достиг Фасиса, но так и не увидал тех судов, что плывут медленно, как рассказывает Арриан, неся внутри себя воду. Наконец трапезунтский торговый корабль причалил к устью Парфения, и Никита чудесным образом успел-таки на освящение храма в честь апостола Андрея, отложившееся на два года из-за нерадения живописцев.

Впрочем, после августовской ярмарки жизнь в Хараксе сильно поскучнела: Никите надоело отвечать на расспросы местных крестьян о том, как живёт император в своём золотом дворце и почему не видит разгула чиновничьей хищности, и поэтому на зиму Никита перебрался в Амастриду, где так и осел. От безделья он взялся преподавать сыну своих друзей риторику, да и стал учительствовать, открыв свою школу прямо при часовне Святого Иакинфа.

Летом Никита наезжал в Харакс, где продолжал в храме рассказывать дальше о житии апостола самыми изысканными словами — не столько для услаждения невзыскательной аудитории, сколько чтобы самому не потерять риторический навык:

«Вы, конечно, помните, о внимательные и верные слушатели, на чём мы прежде остановили наше слово, повествуя как об учении, так и о чудесах всехвального и первозванного апостола Андрея, чтобы, взявшись здесь снова за рассказ, соединить грядущее с предшествующим. Ибо вот мы, как и обещали, пришли к вам, чтобы благоразумно исполнить словесный долг, который, я думаю, ваша любовь тщательно держит в памяти. Ведь как одолжившие у кого-либо золото или серебро на письме и при свидетелях с большой тщательностью указывают количество и того, что отдают, и того, что должны, дабы по прошествии долгого времени в глубинах забвения не потерялся уговор об этом, так же перед вашими внимательными ушами и я теперь намереваюсь поступить. Впрочем, если и вы случайно забыли (ведь это свойственно людям), то вот я с благоразумием пришёл сегодня, дабы и уже забытое в памяти возобновить, и долг свой исполнить».

За три неполных года Никита так привык к жизни в провинции, что послание от патриарха словно вернуло его в какой-то иной мир. Возвратившись на престол, Николай не забыл смелой речи Никиты и звал его к себе в Константинополь. Никита долго колебался и никак не мог решиться на отъезд, а когда всё же прибыл в столицу, то оказалось, что лучшие места патриарх уже раздал своим людям. Да и не до Никиты теперь было ему, занятому государственными делами. Решив покончить с неопределённостью, Никита принял монашеский постриг и обосновался в той самой Каллистратовой обители: жили там монахи сами по себе, да и игумен был ветхий и никому не докучал. Даже имя мирское патриарх дозволил Никите оставить.

Старый друг его Парфений из монастыря, однако, исчез: рассказывали, что после низложения патриарха Николая он словно тронулся умом, стал нести какую-то околесицу про епископов и самого императора, а потом куда-то пропал. Впрочем, судьба Никитина ещё раз неожиданно повернулась, теперь счастливой стороной: после скорой смерти настоятеля монахи, по представлению патриарха, с удовольствием выбрали учёного сотоварища в игумены. Отныне жизнь потекла по-иному: как настоятель он получал подарки на всех важных императорских и патриарших торжествах, стал вхож во дворец и в патриархию. Впрочем, теперь его больше заботило благоустройство храма, пополнение закромов, обучение братии хорошему пению. Прошлая жизнь философа и ритора словно растаяла в тумане…

…Да и тот туман развеяло уже, как сегодняшнюю дымку над Городом разогнал после обеда холодный северный ветер. Выглянуло солнце, и, вспомнив о данном отцу Мелетию обещании, игумен спустился вниз и вышел на двор, где его ждал порядком уже продрогший иконом. Старый скевофилакий был гордостью игумена: он починил его крышу, освободил от всего хлама, расставил документы аккуратно по полкам — и места внутри оказалось ещё предостаточно. Тогда он решил использовать прекрасное старое здание для своего нового увлечения.

После Торжества Православия в Городе снова появилось множество прекрасных икон, как новых, так и старых. Однако со временем олифа на них темнела, священные образы переставали быть видны, и тогда почти все они — за исключением чудотворных — быстро теряли свою ценность. Их за бесценок, а то и просто даром отдавали отцу Никите настоятели храмов и игумены монастырей. Он часами вглядывался в угасающие лики на тёмных досках, и душу его охватывали одновременно невыразимая радость и неутолимая печаль.

И вот как-то приютил он на зиму бродячего монаха из Сирии. Тот хоть и плохо говорил по-гречески, но смог объяснить секрет производства сарацинской жидкости, именуемой алькухоль. Жидкость эту тот монашек использовал преимущественно для внутреннего потребления, так что свечи вспыхивали порой с двойной силой, когда он пытался их задуть, а пролитые трясущимися руками капли оставляли на его ветхой одежде заметные пятна или даже дыры. Приметив это удивительное свойство восточного снадобья, игумен попробовал натирать ею бронзовую утварь, отчего та стала ярко блестеть, а затем отважился потереть и старую икону. И совершенно внезапно краски на ней ожили, заиграли, засияли. Никита хранил своё зелье в великой тайне: лучшие иконы он помещал в храме, а остальные держал в скевофилакии. Настоятели же окрестных монастырей только и гадали, откуда у Каллистратова игумена появился такой искусный иконописец.

— Так как ты говоришь, отец Мелетий: пятьдесят лет назад передал он участок в Аплоконнесе нам в пользование? Это значит, пятнадцатый год Михаила Аморийца… Так, за этот год ничего нет, за следующий тоже… Ага, нашлось за первый год Василия Македонянина — вот жадный народец, даже пятидесяти лет подождать не могут. Держи. Покажи и скажи своему аплоконнесцу, чтобы приходил через два года… Постой, отче! У меня есть важное дело в городе: не знаю, успею ли вернуться к вечерне. Так что если вдруг что, ты за меня!

При возобновлении скевофилакия отец Никита наткнулся и на нечто неожиданное — на спрятанную за шкафами небольшую нишу-тайник. Притом, судя по грубым сколам на кирпиче и отсутствию штукатурки, ниша эта была вырублена позже, дабы спрятать нечто, не предназначавшееся для посторонних глаз. Никаких сокровищ в тайнике игумен не нашёл — там лежали только тонкие листки пергамена, исчёрканные загадочными значками. Лишь старый Никитин друг, императорский библиотекарь, опознал в них древние астрологические схемы. Игумен уже думал сжечь богомерзкие писания, как вдруг поздно вечером к нему явился неизвестный посетитель, тщательно прятавший своё лицо в глубине высокого капюшона, и предложил за них такие деньги, что Никита не смог отказаться, тем паче что собор монастыря тоже настоятельно требовал перестройки.

Итак, отодвинув несколько книг, игумен легонько нажал на заднюю стенку шкафа — та бесшумно открылась, и он достал из потайной ниши маленький мешочек. Последний долг оставалось отдать ему, и тогда надеялся он найти окончательное успокоение и прощение от Господа, а сегодняшнее чудо только утвердило его в необходимости сделать это именно сейчас. На улице Никиту словно обступил тот февральский вечер семилетней давности: только теперь спешил он не от Святой Софии в Каллистратов монастырь, а, наоборот, оттуда — в церковь Святых Апостолов. Закутавшись от пронизывающего борея в тёплый шерстяной плащ, игумен решил идти коротким, пусть и более грязным путём — через Мердосагар, где он без нужды старался не бывать. Вот справа осталась женская Эримиева обитель, где лежит тело треклятого Фотия. А это что за новая церковь?