Беглец из рая - Владимир Личутин

– Таня, ты его любишь. Подожди еще немного. Получите квартиру – и все наладится.

– Какая квартира, Павел Петрович, от ветру? При живом-то хозяине. А Поликарп Иванович как огурчик, он нас еще переживет. – Татьяна понизила голос, воровски поогляделась, словно кругом были насажены уши, и добавила: – Приходил тот шакал... ну, который из администрации ада. Предупредил Катузова: если старик не помрет, то через два месяца разрывает контракт и заключает с другими... Я слышала. Я все слышала, как шептались они.

– Придумываете, Танечка. Такого не может быть... Живого в могилу? – отказывался поверить я.

– Все может быть, Павел Петрович! Все! На дворе времена трупоедов и ящеров, пожирающих детей... Мы в тупике. Жилье повисло, желающих – очередь, остаток в три тысячи баксов отдавать надо, а где взять? Уеду во Францию, пусть расхлебывает Катузов. А я устала от такой жизни.

Татьяна деловито разгладила письмо, свернула из него бумажный кораблик:

– Отдам Катузову... Скажу, поезжай с любовницей на Канары. Видеть больше тебя не могу. Хоть бы потонул ты в морской пучине...

– Ну, а дальше-то что? – непонятно о чем настаивал я, добиваясь всевразумляющего ответа, хотя понимал, что не получу его от несчастной женщины.

– А что дальше?.. А дальше будет то... Я уже написала этой стерве письмо, что мы с Катузовым поздравляем с зачатием ребенка, что перебираемся жить к ней, покупаем кровать на троих, что Катузов такой неистовый жеребец, который выдержит нас двоих. И пусть только попробует возразить. Небо с овчинку покажется.

Татьяна так выразительно посмотрела на меня, что я невольно поверил ее намерениям. Куда только делись вялость и слезливость, женщину словно бы подвялило суховеем, выпрямило, и сейчас для поединка не хватало лишь меча и броней... Она решила бороться за свое счастье.

– Вы, наверное, осуждаете меня?..

– Ну, отчего же...

– Осуждаете, по глазам вижу... По-вашему, ведь во всем бабы виноваты. – Татьяна растерянно взглянула округлившимися глазами. – Господи, так вы же правы, Павел Петрович... Только сейчас до меня дошло... Безмозглая курица... Нам с вами надо объединиться. Слышите? Мы униженные, а униженные и оскорбленные должны держаться заедино, чтобы наказать негодяев. Растленное время! Доколь можно терпеть?!

Что-то болезненное мелькнуло в разбежистых глазах Кутюрье, тугие ресницы всполошливо затрепетали. Женщина тревожно заоглядывалась, сыскивая затаившуюся беду, готовую укусить ее за пяты, и не могла разглядеть в пыльных холостяцких углах, забитых книгами.

– Ну, а дальше-то что? – снова спросил я, будто настаивал на немедленном ответе. – Надо ведь что-то решать.

Поликушка не выходил у меня из головы, но Татьяна думала о.своем, горестно наболевшем, и мое недоумение, моя тревога не могли достучаться до ее сердца... Вольная женщина сидела в холостяцкой квартире, и можно было так скоро исполнить месть шатуну Катузову. Я даже почуял запах измены и блуда... Все-таки я был человеком со стороны, всего лишь свободным мужиком, с которым можно было затеять необязательную любовную игру. Измену надо срочно покрыть изменою, тогда легче выгнать из груди черную немочь. Иначе можно заболеть сухоткой. А до Поликушки женская душа еще не добралась, бедный старик оставался призраком, едва выступившим из утреннего тумана, и что о нем думать?.. Когда-то еще проступят его очертания: к тому времени иль шах помрет, или ишак сдохнет.

Татьяна вздохнула, вздернула тонким плечом, обтянутым черной кофтенкой, и заискивающе предложила:

– Может, винца, Павел Петрович? Я принесу. Настоящее крымское каберне по пятьсот рубликов за бутылку. Господин Черномырдин его любит... Думаете, у меня ухажеров нет? Ого-го-го! – вскричала Татьяна, как юная кобылица на вольном выпасе, почуявшая первый утробный розжиг. – Только дай намек... Прискочат песики... На запах, на слово, на взгляд, и пряников не надо. От жены последний рубль утащат или банк ограбят... Вы знаете, Павел Петрович, мне бы хотелось такого безумного мужика залучить, который ради меня банк бы ограбил иль олигарха прищучил так, чтобы тому небо с овчинку показалось.

В неожиданных словах прозвучал явный намек, будто бы я готов был броситься на подвиг сломя голову. Иль мне лишь показалось?.. Нет-нет, подобного объединения мне не надо... Боже, сколько соблазнов кругом, и как их перемочь? Вот мы всячески поносим развращающее время, костим пособников дьявола и его слуг, но сами-то внутренне давно готовы служить им по-собачьи. Проклятая человечья порода диктует нам.

– Какое винцо, Таня... До винца ли мне. Из рая да в ад... Легко ли? Вот погоди, миленькая, разберусь с делами, тогда мы наклюкаемся, обещаю тебе. А пока попрошу: не показывай письмо Катузову. Погоди, слышь? Что-нибудь образуется само собою.

Татьяна невидяще, брезгливо посмотрела сквозь меня, как женщина, которой отказали в последней надежде, вскочила и скоро пошла из квартиры; посконная серая юбка до пят, струясь, завивалась вокруг ног, сквозь тонкую черную кофтенку без ворота проступали острые крылышки. Я видел, что женщина потяжелела грудью, и теперь приходилось невольно заламывать плечи назад, чтобы не сутулиться и сохранить осанку. Татьяна по обыкновению носила просторную одежду, словно обматывалась в портища, сшивая их прямо на себе на свежую нитку, но упругое нервное тело не пропадало в вольных складках, при походке то и дело вызывающе напоминая о себе... Господи, невольно вздохнул я, провожая гостью взглядом: такая красивая, блестящая женщина и досталась пустому, упрямому вахлаку...

И тут же забыл Татьяну, словно бы она наснилась мне. Правда, в душе еще ворошилось недолгое сожаление, словно нечаянно потерял дорогую, но пустячную вещичку, которую совсем недавно приобрел на торге по случаю, потому что предчувствие близкой беды было куда полнее и тревожнее мимолетного грустного чувства, сочиненного праздным умом и одиноким сердцем. Мало ли чего напридумает себе стареющий одинокий мужик, которому страсть как хочется прислона и угретого гнездовья.

...Собственно говоря, ведь это я выстраивал новую антисистему сбоев, в эпицентре которой оказались бедный Поликушка и молодые Катузовы. Дочь у старика, конечно, порядочная стерва, но своим стервозным подозрительным умом она угадывает куда глубже, чем наивный преклонный отец, которому постоянно отказывает житейский накопленный опыт. Старику грозит насильственная смерть, и это я насулил ее... Это я, впрягшись в колесницу, помогал втащить на властную гору самодовольного истукана, в сущности пустого, но гулкого утробою, как сельдяная бочка; это я бил в ее бока тщедушными кулачонками, создавая ощущение значительности; это я обманывал народ, вылепливая из жестокосердного бонзы сердобольного отца народов, который втайне всегда любил лишь Хозяина, а боготворил дочь Израилеву, дав ей однажды обет служения. Древний Поликушка угодил под колеса царской колесницы, и она безжалостно раздавит его хрупкие мосолики, изотрет в муку и развеет по ветру даже сами воспоминания об усердном работнике... Я помог наплодить слуг адовых и наслал их во все концы России, как саранчу, чтобы они пожрали, испекли не только удрученный, растерянный народ, но и переварили жадными неутомимыми железками, пропустили сквозь ненасытное брюхо саму мать-сыру землю. И оттого, что я в горделивой спеси, желая остаться чистым, отстранился от Самодура, скоренько сбежал из придверных слуг, расплевался с дворнею и челядью, увы, моя вина не только не уменьшалась, но, напротив, неожиданно обретала с годами самые реальные очертания. Расплывчатая, неосязаемая философия бездельных слов отныне наполняется плотью, как жестяная форма распухающим хлебенным тестом. Я становлюсь послушным невольником своих мыслительных конструкций, человеком, который неотвратимо несет горя...