Сад радостей земных - Джойс Кэрол Оутс

– К сожалению, я не переношу, когда курят. Просто не выношу табачного дыма, – говорит она.

Клара гасит сигарету.

– Извините.

Что-то не вспомнить, слыхал ли он хоть раз, чтоб она перед кем-нибудь извинялась?

Приехали в тот самый дом, где тогда были похороны, значит, и этих людей он, наверно, уже видел. Кто они, неясно, – ему, наверно, объяснили, а он пропустил мимо ушей. Взрослые не интересны, потому что ничего интересного не делают. Ничего плохого они ему уж наверняка не сделают. Клара сказала, что этот мальчик Кречету двоюродный – очень странно, когда такого взрослого дядю называют мальчиком!

– Да ему всего лет двадцать, – сказала Клара.

Кречет хмыкнул в том смысле, что двадцать – это уже старый; Клара свирепо на него поглядела и прикинулась, будто злится. Им отвели разные комнаты, но из одной в другую есть дверь. Они на третьем этаже, но этот третий этаж куда выше, чем дома, и далеко внизу, под белым от снега косогором, видно озеро. Оно замерзло, и лодок на нем нет. А красиво было бы – лодки бегут под парусами на белом просторе… но нет, все пусто. Стало тоскливо; в комнате светло, все гладкое, все сверкает, только от этого не веселей, наоборот – чувствуешь себя совсем подавленным. Блестит мебель – полированные ручки, ножки, широченные деревянные плоскости. Кровать вся резная, изукрашенная, застлана вязаным белым покрывалом; в комоде, похоже, завелся древоточец; стоит какой-то чудной никчемушный столик на кривых, шатких ножках; и все это блестит, отражает свет – и вазы, и подсвечники, и даже дверные ручки. И при этой спальне своя отдельная ванная… отчего-то прямо оторопь берет. Уж очень одиноко.

И вот Клара у себя в ванной принимает душ, а Кречет сидит на краешке ее кровати и ждет. Матрас, оказывается, жесткий. Один из чемоданов раскрыт, и, похоже, платья сами хотели выскочить оттуда и вывалились через край. От нечего делать Кречет сложил их и аккуратно водворил обратно в чемодан. И опять сидит и ждет. Лучше бы они оба оставались дома.

А Клара все возится в ванной и что-то напевает. Дверь отворена, оттуда идет пар. Кречет откидывается на постель, думает о доме, о своей комнате дома, о собаке (у него теперь есть своя собака, правда, он не очень-то ее любит: злая, жадная, кидается на полевых мышей – заглотает мышь, а потом ее стошнит)… и еще об отце и о братьях. Очень странно, просто не верится, что у них с Кларой такой дом. Вдруг они вернутся, а его и нет вовсе… или Ревир не пустит их на порог. Скажет – а вы кто такие?

Клара вышла из ванной босая, оправляя на бедрах рубашку. Рубашку она надела черную. Кречет смотрит на мать, и внутри становится тепло… бывают такие карамельки, с виду жесткие, а потом делаются прозрачные и тают…

– Вот досада, что тут больше нет детей, – сказала она непонятно к чему.

Опять вытащила платья из чемодана, швырнула кучей, даже не заметила, как он аккуратно их уложил.

– Что же это я искала? – бормочет она.

Волосы тяжелой волной падают ей на лицо, она отбрасывает их назад. Вот и нашла, что искала, – чулки. Сразу видно, после дупла ей жарко, на лбу проступают капельки пота. Белая пудра на плечах и на груди сбивается комочками.

– Эх ты, лодырь, – говорит она. – Помоги, что ли! Поищи мои шпильки, они по всему чемодану рассыпались, черт бы их подрал…

Наконец сошли вниз, там вкусно пахло, сразу слюнки потекли. Но ужинать еще сто лет не давали. Пришлось долго-долго сидеть в гостиной, а какие-то отвратные люди, которых он видел первый раз в жизни, разговаривали с Кларой и притворялись, будто хотят поговорить с ним тоже. Скоро они перестали притворяться. Он сидел и уныло смотрел в одну точку, ужасно хотелось есть. Совершенно неизвестно, кто эти люди и откуда взялись… заорать бы им – убирайтесь! – тогда наконец можно будет поесть. Женщина с белой легкой челкой обносит всех крохотными сухими печеньицами, каждое на один зуб, он взял несколько – и Клара со значением на него поглядела: мол, хватит.

Взрослые еще и пьют. И разговаривают. На Кларе какое-то блестящее шелковистое платье, черное с белым, она гибко изогнула спину – верный знак, что ей хорошо и весело. Она уселась с Кречетом на какой-то чудной белесый диван, который по-настоящему и не диван – слишком короткий, только двое усядутся, – и скоро совсем повернулась к Кречету спиной. Он видел, все на нее смотрят. Улыбаются ей: видно, она им нравится. А может, не в том дело, что нравится? Может быть, она уж очень много смеется. Ей предложили еще выпить, и она согласилась – может, зря? Какая-то женщина в темном платье тоже громко хохочет, но, может, у нее это получается лучше, чем у Клары. Тут есть еще одна женщина, старуха, остальные все мужчины: тот самый двоюродный брат, толстый, серьезный «мальчик»; еще мужчина в очках; еще один сидит сбоку возле сверкающего лакированного столика и все время барабанит по нему пальцами. И еще один пришел позже. Наконец пошли в столовую, к этому времени Кречет уже совсем одурел от скуки. Одно удивило его: все остальные тоже сели за стол, будто не понимают – когда у людей ужин, гостям пора домой.

В столовой Клара сказала: – Какая картина красивая!

Женщина с челкой улыбнулась и взяла ее под руку. Значит, она сказала как раз то, что надо. Кречет обрадовался за мать. На столе опять столько всякого блестящего, глазам больно… должно быть, он уснул, сидя на стуле; немного погодя Клара наклонилась к нему, толкнула в бок:

– Кристофер! Устал, миленький?

С глазу на глаз она бы не стала говорить с ним так нежно – он вздрогнул, очнулся, понимая, что на него смотрит не одна Клара.

Наутро Кларе надо было ехать с теткой на какой-то торжественный завтрак, а Кречета оставили дома. Темнокожая девушка дала ему поесть, еды было всего-то сандвич да несколько печений, он остался голодный. Он сидел, сгорбившись, в одиночестве за длиннейшим, сверкающим столом. За окнами валил снег, и подумалось – наверно, вот так же он засыпает сейчас и земли Ревира, и могилу Роберта на кладбище за лютеранской церковью. Там неподалеку есть еще надгробная плита, побольше, и на ней тоже фамилия Ревир и какое-то женское имя. А потом оглядишься – и всюду вокруг еще Ревиры, целый сад памятников Ревирам. Он произнес вслух свое имя: Кристофер Ревир, потом потише – свое другое, настоящее имя: Кречет Уолпол. Если его накроют камнем, на котором будет стоять фамилия Ревир, разве кому-нибудь это не все равно? Ему-то все равно.

Он теперь знает, что на самом деле он Уолпол: один раз он копался в бумагах Ревира и увидал брачное свидетельство. Клара Уолпол, Керт Ревир. И еще какие-то даты и записи. Там же лежала фотография отца с матерью, он никогда раньше этого снимка не видел, может, снимались как раз в день свадьбы: Клара улыбается, и даже чересчур широко – на щеках ямочки, а глаза как щелки; Ревир строгий, до того весь застыл, будто боится чихнуть. Кречет осторожно положил все это на место и задвинул ящик. Когда он вышел из отцова кабинета, его била дрожь.

Он повторил свое настоящее имя громко, чтоб получше запомнить: Кристофер Ревир.

Клара вернулась вместе с запыхавшейся теткой. Обняла Кречета и сказала – сейчас пойдем в музей. И вспомнилось: про музей он слыхал накануне вечером, ему что-то говорил тот человек, который барабанил пальцами по столу. Музей, мол, тебе понравится, там непременно надо побывать. Тетка с ними не пошла.