Великий Наполеон. "Моя любовница - власть" - Борис Тененбаум

Тем не менее «система Меттерниха», состоящая в использовании нерушимого принципа – баланса интересов великих держав и, как следствие, сознательном самоограничении, «…с целью предотвращения зависти, ведущей к созданию враждебной коалиции…», – оказалась повсеместно усвоена.

Система эта, в общем, продержалась добрых сто лет, вплоть до Первой мировой войны.

Англичане закончили выплаты по облигациям времен Наполеоновских войн только через сто лет после объявленной им «континентальной блокады», в 1906 году.

Война стоила им невообразимо огромных затрат, бюджеты год за годом сводились с дефицитом в 25–30 процентов, которые покрывались за счет продажи широкой публике государственных облигаций. Тем не менее Англия сумела выдержать все штормы эпохи и в период «после Наполеона» стать «мастерской всего мира» и самой процветающей из стран Европы.

Если уж говорить о Европе – ее основной политической идеей была «система Меттерниха», о которой у нас был случай поговорить выше. A среди «последователей Меттерниха» не было человека, более пылко восхищавшегося им, чем К.В. Нессельроде – и это несмотря на то, что действовал Меттерних против России, страны, которой Нессельроде служил. Карл Васильевич находил «систему Меттерниха» единственно правильной, а самого Меттерниха – идеальным образцом дипломата.

Тут надо принять во внимание еще одно обстоятельство. Генри Киссинджер, в бытность свою профессором-историком посвятивший Меттерниху докторскую диссертацию, а впоследствии занимавший в правительстве США посты, вполне сравнимые с теми, которые занимал объект его исследований, однажды обмолвился в интервью (кажется, после визита в Китай, к председателю Мао), что уже после того, как в переговорах приняты во внимание и стратегические, и политические, и экономические соображения, всегда «…в остатке есть еще и личность партнера, с которым переговоры ведутся...».

Примем во внимание, что в конце XX века историю делали люди, принадлежащие к совершенно разным культурам, говорящие на разных языках и, как правило, уже имеющие внуков.

Ho во времена Меттерниха историю творили люди одной социальной группы. Дворяне Европы, по крайней мере, верхний их слой, все, от Швеции до Андалузии, говорили на французском и полностью разделяли один и тот жe образ жизни и один и тот жe кодекс чести.

Национализм – кроме разве что Франции и в какой-то мере Пруссии – еще не пустил в Европе глубоких корней, и царю Александру мог служить и немец Нессельроде, и швед граф Армфельт, и корсиканец Поццо ди Борго – просто как дворяне, верные своему суверену.

Соперники в политике не только говорили на одном языке и принадлежали к одной и той же культуре, но зачастую были молоды – от 30 до 40. Они вполне могли соперничать в борьбе за одну и ту же женщину – «свет» не очень считался с национальными границами. У того же Меттерниха был долголетний роман с княгиней Ливен, сестрой графа Бенкендорфа, шефа российского жандармского ведомства. Дама эта была чем-то вроде неофициального российского представителя, сперва в Лондоне, а потом в Париже, и считалась блестящим дипломатом – она очень много знала. Такого рода обстоятельства, случалось, добавляли конфликтам остроты – но и способствовали некоему взаимопониманию.

Нессельроде, верно служивший и императору Александру Первому, и наследовавшему ему Николаю Первому, вполне мог восхищаться австрийским политическим деятелем – его российского патриотизма это никак не затрагивало.

Надо сказать, что в русской исторической и литературной традиции Меттерниху – да и Нессельроде – не повезло. Всякому благонамеренному российскому публицисту просто полагалось их обоих неистово поносить.

Начало этой традиции было положено, по-видимому, в период Крымской войны.

К этому времени волна национализма докатилась и до России – и неудачи в Крымской войне очень его обострили. Племянник Наполеона Первого, Луи-Наполеон, в союзе с Англией воевал тогда против Николая Первого, младшего брата царя Александра.

Позиция Австрии, чей переход на сторону англо-французских союзников окончательно решил исход этой неудачной для России войны, вызвала в России волну огромной к ней неприязни.

Это было принято интерпетировать как «…измену…» – и Австрии доставалось со всех концов политического спектра Российской Империи. А уж заодно и воплощению австрийской государственной мудрости, Меттерниху, хотя ко времени Крымской войны он был давно в отставке.

Нессельроде поносили и за дружбу с Меттернихом, и, по-моему, просто за его иностранную фамилию. Ha него сваливали вину за проигранную войну, хотя он был единственным человеком из царского окружения, кто попытался ее предотвратить. Нессельроде с царем никогда не спорил – слово «самодержец» вполне исчерпывающе описывало для него и роль, и полномочия его государя. Но накануне рокового шага он заперся в кабинете и написал меморандум, в котором с необыкновенной ясностью и точностью изложил все последствия, которые, по его мнению, могут произойти от занятия Россией придунайских княжеств. Меморандум, представленный графом Нессельроде государю, в самых почтительных выражениях заключался просьбой «…уволить его от звания канцлера в случае, если Его Величеству не благоугодно будет принять в милостивое внимание это его представление…». Паскевич, как-никак и фельдмаршал, и лучший полководец Николая Первого, думал точно так же – но возразить царю не решился. Так что дипломат оказался храбрее военного…

Но кого же интересовала тогда правда или справедливость, когда сменивший Нессельроде в роли канцлера Горчаков величаво говорил всем, кто хотел его слушать, что «…его предшественник служил только Государю…», а вот он, Горчаков, положил начало «…служению Государю и Отечеству…».

Фраза была красива, пала на подготовленную почву и привилась.

Интересно, что традиция пережила даже Октябрьскую революцию. Виноградов в своей книге о Стендале, «Три цвета времени», рисует картину Европы, набитой «…шпионами Меттерниха…». Даже Ю.Тынянов, человек огромного ума и эрудиции, и тот в «Смерти Вазир-Мухтара» показывает Нессельроде как полное ничтожество, что вряд ли соответствовало действительности.

Российская Империя при Александре Первом и Николае Первом не была образцом меритократии, но, уж конечно, и в ней «…полное ничтожество…» не продержалось бы у руля внешней политики России в течение добрых 40 лет.

Литература вообще отражает реальный мир довольно причудливо.

Скажем, Жомини (перешедший на сторону врага из-за того, что его обошли повышением) на русской службе написал действительно важные и значительные исследования военных кампаний Наполеона. Но в литературе он остался в одной строчке стихов Дениса Давыдова, обращенной к молодым гусарам, не понимающим сути души истинного кавалериста: «Жомини да Жомини, а об водке ни полслова…». Ну, с водкой тут все понятно, а вот «Жомини» – это он, барон Империи, Антуан Анри Жомини, тот самый…

Княгиня Багратион угодила в персонажи Бальзака, в «La Peau de Chagrin». Герцогиня де Саган в образе «доброй бабушки» оказалась в чешском романе, написанном Боженой Немцовой, который так и называется, «Babicka».