Вечерний свет - Анатолий Николаевич Курчаткин

нет — это циничности, нисколько ее в нем нет… и вот в чем-то схожи в то же время, какая-то одна отметина на них… какая?! Никак не ухватить, не осознать, не выразить…

В стекло снаружи постучали. В щели между досками щита пробивался свет, и кто-то, уже дожидающийся свежей газеты, чтобы глянуть ее потом коротко где-нибудь в раздевалке перед сменой, погодив минуту влезать в рабочее, торопил киоскера открывать.

Евлампьев стащил щит с петель, на которых тот сидел выдолбленными в нем пазами, сложил, составил вниз и слез следом сам.

— Минуточку, товарищ! — крикнул он громко, чтобы услышали на улице.

Он оттащил щит к двери, прислонил его там к стене и вернулся к прилавку. Это, пожалуй, был самый приятный момент во всем том однообразном, механическом процессе, что представляла из себя работа в киоске: распаковывать, раскладывать стопками по прилавку привезенные газеты и журналы. Даже, пожалуй, сладостный момент. Словно бы все эти покрытые черными жучками букв большие и малые, сброшюрованные и просто свернутые листы бумаги были еще в некоем состоянии несуществования, были — и не были, они были как бы плодом, уже вполне созревшим в материнском чреве для предназначенной ему жизни, но еще не родившимся, ие вышедшим на свет к этой жизни, и, чтобы извлечь его из тьмы взрастившего его чрева на свет, вывести его в жизнь, ему требовался акушер, и этим акушером, этим последним звеном в тайне зарождения, созревания и отрыва от материнского лона являлся ты, и рождение плода зависело от тебя.

В окно снова громко, нетерпеливо постучали, и заглушенный обмерзшим стеклом голос прокричал:

— Ты что, батя, не понимаешь, — люди на работу торопятся?!

Евлампьев спешно, спешно, неаккуратно растолкал по прилавку стопки газет и открыл оконце.

— Слушаю вас!

— Наконец-то! — сказал мужчина, заталкиваясь невыспавшимся, опухлым лицом в оконце.— «Правду», «Советский спорт», «Звездочку», местную. «Вечерка» вчерашняя осталась?

Вечерней газеты не осталось, как ее почти никогда не оставалось. Евлампьев набрал мужчине сегодняшних, какие он попросил, получил в обмен десятикопеечную монету, сдал копейку сдачи, и оконце освободилось, стали видны дорога с темными полосами от шин на более светлом, деревья на противоположной стороне улицы, кусты, торец дома со сплошь освещенными, желтымн окнами.

Евлампьев подождал немного — оконце оставалось все так же пустым. Конечно. Никто не стоял за этим мужчиной, он лишь один и был. Рановато еще, минут через десять…

Евлампьев захлопнул оконце и стал поправлять газетные стопки, перекладывать их с места на место, устраивая поудобнее, снова вынул из-под прилавка журналы и разместил их вдоль боковых стенок. Не очень-то вообще подходящая для газетного кноска будка. то ли дело новые, стеклянные. И нет той сырости, что в этой, — от толстых, не прогревающихся всю зиму стен, и полно места для витрины. На такой, стеклянной, кстатн, и прочитал объявление, и, отправляясь после совета с Машей по указанному адресу, представлял невольно, как будет стоять там, внутри сплошного стекла… ну да, куда вышло. Особой разницы нет.

Воздух в будке начал понемногу нагреваться, сделался влажно-душным, а снизу от камина так и ударяло по ногам жаркой волной.

В оконце постучали.

Евлампьев растворил его — и закрывать уже не пришлось. Набирал ворох газет, прннимал деньги, давал сдачу, роясь в пластмассовой тарелочке торчащими из прорезей в перчатках пальцами, и лиц, в отличие от того, первого покупателя, даже если кто всовывался в оконце чуть ли не внутрь, уже не видел, не разбирал,одни только протягивающие деньги, принимающие газеты руки.

— О, кто здесь! — воскликнул вдруг очередной покупатель, начавший было перечислять скороговоркой: «Правду», «Советский спо…» — и прервавший себя па полуслове: — Емельян Аристархыч!

Евлампьев вгляделся.

Это был Молочаев.

Ну что ж, он приготовился к подобному, когда шел сюда. Место на самой толкучке, людное место, странно даже, почему это не случилось раньше, а только вот сейчас, спустя целых две недели… Наверное, все оттого же: как он не видит лиц, так не смотрят на него. На разложенный по прилавку газетный товар — вот на что смотрят. И лучше бы, конечно, все-таки, если бы это был не Молочаев…

— Я, Евгений Ивановнч, я, — ответил Евлампьев. — Что, вы говорите, вам?

— Ну, встреча, однако! — будто не услыша евламльевского вопроса, сказал Молочасв. В голосе его было насмешливое изумление. — А чего я вас раньше не видел здесь? Или вы недавно?

— Недавно.— Евлампьев почувствовал, как все внутри у него судорожно передернулось. Ах, лучше бы не Молочаев!.. Потом бы, вторым, третьим… а первым — лучше бы не он!..— Очередь задерживаете, Евгений Иванович, — произнес он вслух. — Что вам? «Правду», «Советский спорт», еше что?

— Местную еще,— отозвался наконец Молочаев. Дал монетку, взял газеты и, пока Евламльев искал в тарелочке сдачу, спросил: — А вечером работаете? Так, чтобы народу поменьше.

— С трех до половины седьмого.Глаза все что-то никак не могли выхватить из желто-серебристой, позвякивавшей под пальцем кучи нужную медь. Ах ты, ну зачем именно Молочаев!..

— Ол райт! — сказал Молочаесв. — Прекрасно. Я подойду. У меня просьба к вам, раз вы здесь.

Он взял набранную в конце концов Евлампьевым сдачу, взмахнул газетами: пока! — и исчез из окошка.

Поздороваться он так и не поздоровался.

И вообще: ни секунды неловкости, смущения, душевной стесненности перед тем, как сказать о просьбе. «У меня просьба к вам». Эдак деловито, спокойно н как бы даже приказывающе. Будто ничего между ними и не произошло тогда… Хочет, видимо, что-нибудь из журналов. Любопытно — что же?

— Копейку, отец, лишнюю дал! — бросил ему монету обратно в тарелочку очередной покупатель.

— Благодарю вас, — пробормотал ему вслед Евлампьев, но покупатель, молодой, судя по голосу, парень, наверно, уже не слышал, уже в оконце были другие руки и другой голос.

Потом очередь враз оборвалась.

Евлампьев глянул на часы. Без пятнадцати восемь. Да, все правильно, как всегда. Те, кому к восьми, теперь, как бы им ни хотелось хватануть утренней почты, уже не позволят себе потерять несколько дорогих секунд у киоска. До проходной отсюда — двенадцать минут быстрым шагом, теперь всё. Теперь до новой волны, до тех, которые к девяти. Но там уже не будет такой очереди. По одному будут подходить, по двое, редко когда трое подряд. С девяти совсем немногие службы начинают. В основном — с восьми.

Он облокотняся о прилавок и выглянул в окошко.

Воздух уже