Тайна девичьего камня - Майкл Мортимер

Ноги, лодыжки, колени, бедра — раздался грохот, а вслед за ним глухой треск, и весь лед под ней треснул — ледяная вода пропитала ее ноги, а потом и туловище. Она замахала руками — кошки, если бы у меня были кошки! — и вытянула ладони вверх и в стороны, но схватиться было не за что. Она шарила и колотила обеими руками, слыша в отдалении голос Лассе и чувствуя, как силы покидают ее.

И ее затянуло прямо в черную воронку.

Что случилось, подумала Ида, что происходит?

Пока ее с грохотом несла бурлящая черная вода, в голове роились неясные мысли.

Разве не правда… что, умирая… видишь в конце свет? Так странно, что… это была ошибка… во всех фильмах… герои и пациенты… свет в туннеле. Я ведь верила в это… с тех пор, как прочла Астрид Линдгрен… Братья Львиное Сердце, я так в это верила… Когда Сухарик в конце сажает себе на спину своего умирающего старшего брата… и прыгает через пропасть в Карманьяке, вниз, в смерть, в сторону страны Нангияле. И последние слова мальчика… Я вижу свет… я вижу свет…

Она почувствовала, как вода резко несет ее дальше, она совсем потеряла чувствительность, ее голова ударялась о камни, песчаную отмель и кромку льда.

…ложь … какая мерзкая ложь… Бедные братья Львиное Сердце… бедные мы все… Когда мозг перестает получать кислород… синапсы включают успокаивающие световые импульсы… они создают в сам смертный миг ложное световое сияние, как будто от ждущего тебя рая…

Ей показалось, что ее мозг почти совсем отключился. Вода была как большой… больше она была не в состоянии описывать.

И в голове: темнота…

А потом опять несколько коротких мгновений совершенно ясного сознания: над ней расплывчатое небо, неясная горная гряда.

Перед ее глазами предстала картина: она бросается вниз с этой горной гряды, в черную воду, и вода несет ее. Волосы плывут в потоке. Темнота и шок сначала вытесняют холод, а потом наступает полная потеря чувствительности, теплая и усыпляющая, почти материнская. Онемение. И потом только электрические сигналы к рукам и ногам. Спазмы.

И затем: полное спокойствие. Теплая темнота отступает. На ее место приходит твердая и холодная темнота. Темнота с когтями, которая хватает за все, вонзается в грудную клетку, в горло, в пальцы, забирается под веки. И за холодной тьмой скрывается еще большая тьма, а за ней еще одна. Словно зеркало в зеркале, тьма за тьмой за тьмой…

Вот так выглядит вечность, подумала она. Вечность — это совершенная тьма, только большая… Ничего…

Ей показалось, что она видит собственное рождение.

Тело маленькой девочки.

Ее мама Ева без лица измученная лежит на кровати в родильном доме. Потом прямо перед ней возникла пуповина, длинная и блестящая, похожая на бледную змею.

Она действительно видит ее перед собой?

Может, схватить ее?

Ида поняла, что ей не надо хватать пуповину, потому что пуповина уже обвилась вокруг нее.

— Какого дьявола…

Рай, 31 октября

Ида, дитя мое.

Время от времени я, конечно, просматриваю те неотправленные письма, которые написала тебе за все эти годы. Не отправляла, конечно, из трусости, но еще и потому, что письмо из Рая может представлять для тебя опасность. Письма хранятся в старой дорожной сумке, на которой обычно лежит Темпус (единственная оставшаяся у меня кошка), и я думаю, что он посторожит их для нас, пока я не осмелюсь послать их тебе. Или приду с ними сама, прямо к тебе! Какого ты роста? В тот день, когда мы встретимся, мне надо будет смотреть на тебя снизу вверх или сверху вниз, или мы окажемся одного роста? У меня как у матери, пожалуй, нет необходимости говорить, что ты необыкновенно красива, но это так! Больше всего мне нравится фотография, где ты стоишь вместе с твоей подругой Мариной в пабе и вы корчите рожицы. Я помню эту ухмылку. Она у тебя с рождения.

К сожалению, я по-прежнему должна держать в секрете место моего пребывания. Все время, пока я росла, Альма говорила о том, что мое тело, может быть, станет своего рода подопытным объектом, если органы медицины узнают больше о моих недугах, — вначале я ей не верила. А теперь верю. И этот страх никогда не пройдет ни у меня, ни у Альмы. Значит, я меньше всего хочу раскрыть то место, где я нахожусь. Это место для меня рай, но, может быть, это больше говорит обо мне, чем о месте, но у меня нет никакого желания сбегать из этого прекрасного Эдема, как некогда сделали некоторые другие Евы.

Когда я читаю мои старые письма к тебе, мне причиняет боль то, что это монологи. Сколько бы я ни писала, речь идет только обо мне или о моих занятиях математикой и маленьких экспериментах с магнетизмом (к тому же несколько лет я специально изучала малиновок и боролась за то, чтобы кошки не открывали их картонные ящики). Одно из писем, например, целиком посвящено моей любви к певице Кейт Буш. Когда я уезжала, из музыки я взяла с собой только ее альбом «Гончие любви». Словно ты была в ее музыке. Твое младенческое гули-гули, твой смех, наша любовь. Запах твоей шеи. Я просто знаю, что произойдет что-то хорошее, как поет Кейт в фантастической песне «Cloudbusting» [55].

Но без ответов мои письма просто какая-то нелепица.

Я никогда не думала, что буду отсутствовать всю твою жизнь. Я постоянно думала, что это на время, может быть, на несколько лет. Во всяком случае, до осени того года, когда все рухнуло.

Я должна объяснить. Когда-нибудь я должна объяснить. Не знаю, что ты думаешь обо мне, но вот моя версия.

Во время одной из наших с Альмой последних крупных ссор папа собирался утешить меня, но меня так переполняла ненависть, что я только и делала, что кричала на него. Как он может быть на стороне Альмы? Почему он вообще ее любит? Одно то, что он любит ее, означает, что меня он ненавидит, кричала я так, что мой крик отдавался эхом. Я никогда не забуду то горе, которое тогда отразилось в его глазах. И в то же время я была упрямой, а он слишком уступчивым. Все же я думала, что моя поездка сюда всего лишь поездка, и ничего больше. Что я вернусь, когда поправлюсь, и мы во всем разберемся. Я пробыла здесь два года и с каждым сезоном стабильно чувствовала себя немного лучше. Но все же далеко не здоровой: когда один раз у меня хватило смелости выбраться в ближайший с Раем город, это кончилось тем, что Ако, соседу, который умер зимой, пришлось забирать меня с обочины по другую сторону болота. Все началось с головной боли в автобусе, за которой сразу же пошли трещины на сгибах руки и кровотечения. И так до сих пор — словно тело чувствует, что я пытаюсь покинуть эту своеобразную природу, и протестует аллергией на само себя (не могу понять, как я выдержала все эти годы дома в Емтланде).

И все же я была настроена в один прекрасный день вернуться домой. Я боялась, что тебе придется так же трудно с Альмой, как Манфреду. И что будет, если папа заболеет? И ты когда-нибудь останешься с ней наедине?