Византия сражается - Майкл Муркок

Я услышал ужасный свист нагайки, рассекавшей холодный мрачный воздух. Мы закричали. Я знаю, что такое боль. Эта боль была самой сильной, что мне довелось испытать. Я не ожидал ничего подобного. Удар был нанесен так ловко и продуманно, что все кости остались целы. Но на моих ягодицах до сих пор видны следы от маленьких свинцовых грузил.

– Теперь ты запомнишь Ермилова, жид.

Гришенко толкнул меня на кровать так, чтобы мое лицо уперлось в старинные пистолеты. Я заплакал. Он постоял, уставившись на меня, медленно пряча нагайку за пояс, а нож – в ножны, потом развернулся и вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь. Выродок удалился. Выродок, убивший своего друга, чтобы спасти собственную шкуру.

А пистолеты все еще у меня. Мне недавно предложили за них тысячу фунтов.

История не повторяется никогда; зато повторяются события, и постепенно, наблюдая за ними, вы понимаете, что люди везде и всегда похожи. Меня постоянно спешили осудить. Я редко был в чем-то виноват. Неужели моя вина лишь в том, что окружающие переносят на меня свои надежды и страхи? Я ученый, мой разум – разум ученого. Немногие это понимают. Меня унизили. Гришенко унизил меня. Бродманн говорил о произволе и недостатке дисциплины, использовал свой марксистский жаргон, осуждая поведение Гришенко, но я не мог заставить себя разбираться в этом деле. Я склонен к всепрощению. Мне нравился Ермилов. До некоторой степени я мог даже понять скорбь Гришенко. Тем не менее я не мог сидеть на твердой поверхности в течение многих недель. Позже я передал пистолеты на хранение госпоже Корнелиус и не видел их до 1940 года. Теперь они представляют большую ценность.

Доктор по приказу Бродманна осмотрел меня. Я завоевал его симпатию, хотя все еще оставался «гадюкой», «евреем» и «цареубийцей». Если б я был один, то, возможно, согласился бы со всем, что доктор говорил о красных, но Бродманн вертелся рядом. Очевидно, он опасался, что бедный маленький доктор убьет меня. Теперь нам предстояло встретиться с Григорьевым. Для этого следовало успеть на поезд. Когда мы ехали на станцию, я ощущал лишь отголосок боли. Только на следующий день я почувствовал онемение и мучительные страдания, невыносимые и раздражающие.

Я увидел Гришенко еще раз, когда садился в поезд. Он усмехнулся мне. Я покраснел, как девочка. Никто не заметил моей реакции. Бродманн был слишком озлоблен, воспринимая Гришенко как моего врага. В украденной роскошной одежде казак ускакал прочь, настегивая лошадь по шее и лопаткам все той же нагайкой. Округлые рукояти пистолетов касались моих бедер. Они легко уместились в карманах моего густо населенного вшами пальто. Там же были спрятаны мои документы и диплом.

Мы удостоились особого внимания. Нас разместили еще лучше, чем в киевском поезде. Сиденья, слава богу, были мягкими. Бродманн сел напротив меня, у окна. Он продолжал ворчать, бормотать и осматривать грязный снег, отыскивая следы Гришенко. Я рассмеялся и сказал ему, что это ерунда.

– Обычное дело! – воскликнул Бродманн. Правосудие для них – разновидность мести. Вот с чем нам приходится иметь дело!

Как ни странно, я в то утро чувствовал себя хорошо и ощущал собственное превосходство. Я усмехнулся:

– Худшее, что могло случиться, уже случилось, Бродманн. Побывали бы вы в моей шкуре!

– Я ненавижу насилие. – Его мягкое, морщинистое лицо исказилось.

– Тогда вы ошиблись в выборе профессии. – Вошел наш тощий друг; он снял длинное пальто, аккуратно свернул его и положил на верхнюю полку.

– Я был пацифистом. Большевики обещали нам мир. Я работал для них на фронте – издавал газеты и брошюры. – Бродманн снова опустился на сиденье, когда поезд тронулся с места. – Кто-нибудь знает, куда мы на самом деле направляемся?

– Григорьев сказал, что хочет встретиться с нами в своем полевом штабе. У него есть план: захватить Херсон или Николаев. Возможно, он уже там.

– Эти города слишком хорошо защищены. Греки и французы в одном, немцы в другом.

– Немцы не очень хотят сражаться за союзников и белых. Они могут присоединиться к нам.

– Но не к Григорьеву. Он вслух говорит, что думает о немцах. Они ему не доверятся.

Поезд мчался по широкой, необозримой степи. Грязь сменилась чистотой последнего снега. Он должен был очень скоро растаять. Война могла завершиться к весне. Успехи Григорьева и большевиков не оставляли сомнений. Скоро, вероятно, ожидалось решающее сражение. Мое единственное опасение заключалось в том, что битва начнется в Одессе раньше, чем я смогу обеспечить безопасность матери и Эсме. Наступление Григорьева казалось непрерывным и неизбежным. Если Махно присоединится к нам, белые и союзники будут уничтожены. Я молился о разногласиях между различными левыми группировками. Ничто не разъединяет людей так, как социализм. Цвет их флагов напоминал розы, которые я подарил госпоже Корнелиус, – насыщенный, блестящий кроваво-красный цвет. Цвет моей собственной крови. Когда я поранился о шипы, кровь смешалась с лепестками: она стала моей сестрой, моей матерью, моей подругой. Роза. Я не оглядывался назад. Я не чувствовал ностальгии. Меня обманули. Таков наш мир. Божий замысел откроется на Небесах. Я лишился веры. Все Божьи дары были у меня отняты. И вот я продаю в точности такие же меховые пальто, как и те, которые в прежние времена вынужден был носить, хотя и более чистые. Молодые люди с напыщенным видом шляются туда-сюда, как опереточные чекисты. Один из них носит анархические символы. Что он может знать об анархии? Он немного говорит по-русски. Я спрашиваю его: «Что это такое?» Показываю на значок. Он говорит, что «А» означает «анархия». Я говорю: почему бы не носить значки от А до Z, чтобы Z означало сионизм; ведь это – то же самое. Он решил, что я забавный. Какой идиот! Все эти убийства и похищения! Анархисты были игрушками в чужих руках и до сих пор остались идиотами. Они отвергли власть и все-таки ответили за свой терроризм. Что они получили взамен? Что получил мир? Анархию? Отсутствие правительства? Нет, то же самое правительство, только намного хуже. Вселенная расширяется. Вселенная остывает. Скоро повсюду будет снег.

Снег укроет и сдавит Землю. Все покроется льдом. Лед сожмется до исчезающей точки. И тогда не будет ничего. Это закон физики. Это энтропия. Это второй закон термодинамики. Это тепловая смерть Вселенной[136]. Это конец. Теория эха[137], которую недавно разработали: что она такое, если не надежда? Но что есть надежда, если не вера? У людей остается теория эха: ничто во Вселенной не исчезает, ничто не умирает. Что они сделали? Всего-навсего заново открыли Бога! Вот в каком состоянии сегодня пребывает наука. Она расходует ресурсы и деньги народа, выясняя то, что мир знал с начала времен и будет знать до конца: Бог любит мир. Меня учили другому. Моя наука – это мир механизмов и двигателей, а не теоретическое бормотание. Все хотят быть Эйнштейнами. Эйнштейну хватило совести – он указал источник своей теории. Он был благочестивым дураком. Русские называют таких «восторженными». При этом он был евреем и сионистом. Но, возможно, я оказываю ему слишком много чести. Как эти два еврея запутали весь мир! Они принесли в двадцатое столетие больше суеверий, чем все наши ученые сумели изгнать из девятнадцатого. Секс? Фрейд спутал секс с привязанностью, с потребностью в любви. Физика? Она стала поэзией. Все так говорят. Люди строят огромные лаборатории, чтобы проверить поэтические теории. Где же былой прагматизм?