Дикари. Дети хаоса - Грег Гифьюн

На секунду я задался вопросом, не убить ли мне сперва ее. Вместо этого проглотил очередную пригоршню риса, затем отбросил миску в сторону, распугав куриц, собравшихся у моих ног. Живот у меня закрутило, к горлу подступила тошнота, но чудесным образом пища не вышла наружу.

— У вас случайно нет сигареты?

Холли вытащила из кармана рубашки пачку «Мальборо» и зажигалку.

Я взял сигарету и закурил. Вкус сперва был отвратительным. От первой затяжки я закашлялся так сильно, что у меня заболели легкие. Но это устранило ужасные симптомы абстиненции… по крайней мере, никотиновой.

— Не можете раздобыть мне какую-нибудь выпивку? Очень нужно.

— В данный момент вам нельзя употреблять алкоголь, — произнесла она с глупой улыбкой, — но потом, конечно же, будет вино. Понимаете, за ужином.

— Да, конечно, — ответил я, из-за усталости не способный вдаваться в подробности. На ее фоне даже Харди Бруннер казался мне умницей. Мысли о Бруннере заставили меня вспомнить про Гуляку. Прикрыв глаза рукой, я посмотрел на хребет. Пусто. Даже вероятность того, что он все еще где-то там, не вселяла в меня особой надежды, что я смогу выбраться отсюда живым. При дневном свете каменистый холм, по которому спускались мы с Куидом, выглядел значительно крупнее, чем мне казалось изначально. Помимо того, что этот хребет находился перед нами, он протянулся почти вдоль всей длины лагеря. В его основании имелась пещера, которую я раньше не заметил. В землю перед входом был воткнут кол с насаженной на него лысой человеческой головой. Глаза отсутствовали, кожа сгнила, рот широко разинут в предсмертном крике.

— Это будет позже, — продолжила Холли, отвлекая меня. — Вечером, понимаете? Это очень интересно! Ваше прибытие знаменует конец. Сегодня все заканчивается и начинается!

— Что значит, сегодня все заканчивается?

— Как учит Отец, мы должны умереть, прежде чем сможем возродиться по-настоящему.

Так, значит, это культ самоубийц. В конце концов, разве все они не были самоубийцами? Я сделал затяжку, голова у меня кружилась.

— Так это ночь, когда «все выпьют „Кул-эйд“»?[15]

— Не думаю, что у нас есть Кул-Эйд, — сказала она с такой искренностью, что, не будь обстоятельства столь жуткими, это вызвало бы у меня смех. — Но я могу узнать.

— Да, если не сложно.

— Конечно нет! — Холли поспешила в сторону церкви.

Если верить ее словам, в этом кровавом заключительном акте Мартин планировал убить себя и забрать с собой всех своих чокнутых ублюдков. И если сегодня все должны умереть, то и я тоже.

Я окинул взглядом многочисленных последователей Мартина, окружающих меня, и не мог удержаться от чувства жалости к ним. Их лишили всего — индивидуальности и свободы мысли, чтобы сделать из них серую массу. Но они — не серая масса, вовсе нет. Они — люди. Введенные в чудовищное заблуждение, больные и сломленные, но, тем не менее, люди. Они любили, имели семьи, мечты, надежды, стремления. Когда-то они были детьми, невинными детьми, которых впереди ждала целая жизнь. И они понятия не имели, что однажды окажутся в этой адской дыре. Что такого ужасного случилось в их жизни, что привело их к Мартину? Что за раны они несли в себе, которые могло исцелить лишь его безумие? Как ему удалось это? Как он смог убедить этих людей настолько довериться ему? Последовать за ним на край света и отдаться такому насилию и порочности? Что он дал им такого, чего они не смогли найти в другом месте?

И что насчет этих мертвецов? Изувеченных, замученных, обезображенных ради безумных целей Мартина? То же самое относилось и к ним, возможно, даже в большей степени. В чем был смысл их ошибочных жизней, какой цели они служили, если им суждено было оказаться здесь? Валяться вокруг как демонические украшения безумца, вместе с остальными его брошенными игрушками?

Я попытался отвернуться от мертвых тел, но они были везде, куда бы я ни посмотрел. Мартин был прав в одном. Зачастую мир являлся мясорубкой. Но перемалывать людей было несложно. Сложнее — снова собирать их воедино. Ломать мог любой дурак. И лишь немногие были способны лечить. По иронии судьбы, Мартин был наиболее травмированным и сломленным из всех. И все же этот безумец обладал властью. Он был истинным Антихристом, занимавшимся черной магией, практиковавшим свою кровавую веру и использовавшим тайны древнего священного фолианта для продвижения своих дьявольских видений? Или лишь еще одним безумным лидером культа, свихнувшимся диктатором, опьяненным властью и манией величия? Я все еще не знал наверняка.

В конце концов, разве это важно? Какое значение это имело для душ тех людей, распятых на крестах в нескольких футах от меня? Разве это было важно, когда колья впивались в их плоть, когда ломались их ноги и вспарывались тела? Разве это было важно их семьям, их друзьям, их богам?

Я медленно брел, словно участник похоронной процессии, оглядываясь вокруг. Были разведены несколько дополнительных костров, на которых последователи жарили куриц и варили рис для ужина, о котором говорила Холли. Мартина нигде не было видно. Я украдкой поглядывал в сторону пещеры.

У входа, словно на страже, стояло существо, которое когда-то было детективом Томпсоном. В отличие от остальных, он продолжал свирепо смотреть на меня, как и днем ранее. Похоже, новый рекрут Мартина был одним из самых жестоких его слуг.

Я отошел от всех на приличное расстояние, стараясь при этом не покидать пределы лагеря, расположенного на участке земли, протянувшемся параллельно церкви. Сев на землю, я стал наблюдать, как последователи суетятся, готовясь, очевидно, к большому празднику. Но еще я продолжал присматривать за пещерой. Насколько я мог судить, последователи спали в церкви и на земле возле нее. В пещере, скорее всего, находились личные покои Мартина.

«Именно там все случится, — решил я. — Именно там я убью его».

Я находился среди них несколько часов. Как ни странно, чувствовал себя их частью и при этом еще более чужим, чем когда прибыл сюда. Во мне бушевали дикие бури, вестники кошмаров, от которых я никогда не проснусь, даже если переживу этот ужас. Все эти зверства укоренились во мне, слились со мной таким образом, что я не мог избавиться от них, не отрубив их как руки или ноги. Мои желания и потребности не изменились. Я пришел за спасением, но никогда не буду полностью свободным. Даже благословенные были лишены покоя. Должно быть, как и про́клятые. Это то, что сохраняло праведников безгрешными, а нечестивцев порочными — остаточные видения призраков, отголоски страхов. Даже младенцы не могли избежать освящения кровью. Они приходили в этот мир покрытыми ею. Все дело в источнике, происхождении и определении спасения. Поскольку раньше я был палачом, хотя и невольно — чем уничтожил себя — это не стало для меня откровением. Я клялся себе, что больше никогда не возьму на себя эту роль. И, тем не менее, я был твердо настроен и убежден, что на этот раз убийство оправдано. Разве не так? Разве не было значительной разницы между пролитием крови шрамовника и Мартина? Разве одно убийство не было греховным, кровавым деянием, а другое — справедливым и необходимым? Разве не имело значения, кто жертва? Разве деяния убитого не были для него проклятием или искуплением, как для его убийцы? Разве не в это мы все так отчаянно пытались верить, когда нам нужно было кого-то убить? Или здесь нет никакой особой разницы? В реальном мире насилие стало уже нормой. Всякий раз, когда какая-то нация вступала в войну и принималась убивать других людей, разве те, кто сбрасывал бомбы, не считали эту бойню оправданной? Разве такие убийства не считались героическими? У Мартина, в его извращенном сознании, все, что он делал, имело смысл. Являлось неизбежным, правильным и божественно вдохновленным. Тогда неужели он сильно отличался от всех нас? Приемлемое насилие, необходимое насилие, оправданное насилие — действительно ли такое существует? Если да, то кто создал такие определения? Я не мог сказать. Я знал лишь, что необходимо сделать. Правильно это или нет, но Мартин должен был умереть. И убить его должен был я. Мы оба были согласны с этим, он даже больше, чем я.