На острие танкового клина. Воспоминания офицера вермахта 1935-1945гг. - Ханс фон Люк

Когда закончилось прощание, гроб забили и мы медленно опустили его в яму. Сделав это, мы остались у могилы и прочитали молитву. Когда мы молились и потом, когда бросили на гроб три лопаты земли, собравшиеся посмотрели на нас с удивлением, однако их, судя по всему, так тронул наш жест, что люди тоже стали креститься и громко плакать.

Затем вместе с отцом девушки мы принялись закапывать могилу. Когда мы закончили, я не утерпел и спросил у него, отчего его дочь – такая молодая и такая красивая – так рано умерла.

Ответ просто поразил меня:

– Тупая корова. Я всегда говорил ей, чтобы не занималась этим со своим кавалером на улице. Вот и схватила воспаление легких, ну и протянула ноги.

Мы буквально опешили.

Затем мы четверо вернулись с отцом в его дом, где уже накрыли стол для роскошных поминок по грузинским обычаям. Мы были поражены едой, которая находилась на столе, – годами мы не видели ничего подобного. Помимо маисовых лепешек и яиц с фруктами стол ломился от мяса, козьего сыра и домашней выпечки хлеба, от грузинского вина и коньяка. Когда около одиннадцати за нами явился охранник, ему тоже предложили угощение, от которого он не отказался.

Затем мы начали прощаться. Семья поблагодарила нас за помощь. Слегка пошатываясь, мы появились в караульном помещении, где ночной охранник встретил нас завистливыми замечаниями.

Чувствуя себя немножко предателями, мы рассказали нашим товарищам о «похоронах по-русски».

Шла осень 1948 г. Потихоньку надвигалась зима. Мы все еще надеялись, что на Рождество будем дома. Случилось же нечто совсем иное.

Без предупреждений, как обычно бывало и со всем остальным, начальство произвело отбор. Все штабные офицеры, бывшие военнослужащие войск СС и сотрудники полиции, включая и тех, кого таковыми считал КГБ, а также и те, кто сражался с партизанами, получили приказ собраться для перевода в особый лагерь. Мы были раздавлены.

Было очень тяжело прощаться с теми, кто оставался и с кем мы столько всего вынесли за эти более чем три года. Мы едва успели назвать им наши домашние адреса, чтобы они запомнили их, как появился русский комендант:

– Ничего не могу поделать. Приказ из Москвы. Вы отличные работники, не только шахтному начальству, но и многим тут будет не хватать вас. Ничего, не беспокойтесь, скоро и вас отпустят, поедете домой.

Хотя в его словах было мало утешительного, говорились они от чистого сердца. Чувствовалась в них русская душа.

Мы вновь очутились в закрытых вагонах с незнакомой, не расположенной к шуткам охраной. Солдаты вели себя так, словно бы имели дело с особо опасными преступниками.

Во второй половине дня состав выкатился в долину, в которой, подчас в наскоро выкопанных неглубоких общих могилах, осталось лежать так много наших товарищей. Мы проследовали мимо маленького деревянного строения – того самого, через которое однажды прошел наш «груз древесины». Далеко вверху, там, где мне приходилось работать в поисковом шахтерском отряде, виднелся первый снег.

Мысленно мы оставались с нашими товарищами по плену. Как мы узнали позднее, всех пленных из лагеря № 7518/I в конце сентября перевели в другой лагерь на окраине Кутаиси. Говорили, что раньше в нем содержались «Вермахтсхильфериннен» (девушки, служившие в немецких вооруженных силах в качестве вспомогательного персонала). Недалеко от лагеря находился завод фирмы «Опель», перевезенный из Восточной Германии сюда, где его оборудование медленно ржавело и приходило в негодность.

Винанд рассказал мне потом, что на протяжении октября 1949 г. их всех, за редким исключением, освободили. Сам он уехал с Кавказа 12 октября, а 28 октября уже прибыл в Кельн.

Другой товарищ по плену, Кельройтер, сумел побывать в Ткибули как турист в 1978 г. Он сообщил, что наш лагерь № 7518/I больше не существует. Исчезли все следы страданий наших.

Но то все случилось потом, а сейчас эшелон наш, грохоча на стыках рельсов, катился дальше на восток через равнинные районы Кавказа. Казалось, этому не будет конца, но вдруг в предместьях Тбилиси (Тифлиса), столицы Грузии, нам дали команду на выход.

В пересыльном лагере, в который нас доставили, теснилось уже полным-полно «отборных» пленных из других лагерей. Они тоже не имели никакого понятия, что нас всех ожидает.

Комендант «поприветствовал» нас:

– Обращаться с вами будут хорошо. В Москве знают, как надо. Штабные офицеры не работают.

Меня снова задействовали как переводчика, однако мой пропуск из Ткибули тут, к сожалению, не действовал. Мы, офицеры генштаба, не слишком-то обрадовались по поводу дарованного нам права не работать, однако делалось это в соответствии с Женевской конвенцией.

Тут у нас не было радио, как не было контакта с местным населением и возможности подработать. Мы сидели в лагере, изнывали от безделья и ждали, какие новости принесут нам те, кто работал в бригадах за пределами территории.

Трудно представить себе это, но мы начали скучать о нашем лагере в горах – вспоминать его чуть ли не с чувством ностальгии. Работа там была тяжелой и для некоторых непосильной, но она отвлекала от тяжких раздумий. За трудами мы – те, кто уцелел и выдержал, не сломался физически и морально, – забывали о тяжких мыслях, отбрасывали прочь разрушительные раздумья о своей горькой судьбе.

Обращались с нами в Тифлисе надлежащим образом, однако статус наш при этом изменился – из военнопленных мы превратились в заключенных. Меня снова вызывали и предлагали назвать тех офицеров, кто, по моему мнению, мог служить в полиции и в СС. За отказ меня на сутки отправили в стоячий карцер, где я простоял все 24 часа, имея из еды только миску водянистой похлебки и кусок хлеба. В потолке находилось отверстие для воздуха, а вокруг – только бетонные стены. Как долго тут можно выдержать, я не представляю.

Вынужденное безделье в лагере позволило мне подвести некоторые промежуточные итоги.

За три с половиной года я нажил немало опыта. Научился выполнять работу, о которой прежде только слышал. Мне довелось на собственном примере проверить, что воля к жизни и умение выживать играют решающую роль в ситуациях, подобных той, в которую мы все угодили. Очень важным было и то, что мы не теряли надежды вернуться домой. Я усвоил, что с русскими нужно говорить прямо и откровенно, это подкупало их. Они презирали соглашателей, не говоря уже о доносчиках.

Помню, что сказал мне один чин из НКВД: «Конечно, мы используем предателей, но кто сказал, что они нам нравятся?»

Картина, которая сложилась у меня из собственного накопившегося за годы опыта, коренным образом отличалась от той, которую рисовал нам Гитлер со своим министром пропаганды Геббельсом, а именно от всех этих теорий вроде той, что русские-де недочеловеки и не имеют права на существование.

Думаю, что месяцы войны в России, но особенно годы плена помогли мне понять очень многое и до известной степени разобраться в образе мышления русских. Я не имею в виду властные структуры – центр, то есть Москву, я говорю о простых русских людях.