Лета 7071 - Валерий Полуйко

Однако заботы не оставляли Мстиславского: чернь того и гляди опять могла затеять смуту. Воспрянувшие было духом бояре снова приуныли, снова посъехались в Кремль… На проездных стрельницах Кремля опустили железные решетки, а стрельцам велено было зарядить пищали дробом. Но на следующий день, ввечеру, по Можайской дороге к Москве подошел большой обоз – это прибыл Михайло Темрюк, привезший с собой пленных литовских воевод и царскую грамоту митрополиту – с долгожданной вестью о победе.

А утром, еще до рассвета, Москву разбудил торжественный звон. Такого звона Москва не слыхала со времен победы над Казанью.

2

Под удары набатного колокола растворились ворота Фроловской стрельницы, и из-под темных ее сводов выплыли кресты, хоругви, иконы… Царский духовник протопоп Андрей, пройдя вместе с боярами по мосту, перекинутому через ров, остановился перед замершей толпой, вскинул руку с крестом, широко, торжественно, на три стороны, чтоб никого не обошла сень креста, окрестил толпу.

– Братья! Люди московские! Государь наш, пребывающий на трудах бранных, прислал владыке нашему духовному, митрополиту Макарию, грамоту…

Толпа загудела. От напряжения голос протопопа звучал тревожно, и никак не чувствовалось, что он собирается известить о чем-то хорошем.

– Господи!.. – высеклось из толпы, как искра из кремня. – Нешто лихость кака?..

Толпа заволновалась… Колыхнувшись, подалась ко рву, к мосту, будто позади ее, где-то там, за торговыми рядами, вздыбилась земля.

Протопоп отступил назад, на высокую горбину моста. Теперь, с высоты, он заговорил спокойней:

– Братья! С доброй вестью мы вышли к вам! Владыка наш, митрополит, по немощи своей не возмог явить вам сию грамоту и весть, заключенную в ней… На сие благое дело он благословил нас, и мы тщимся явить на ваши очи грамоту государеву и огласить ее.

Наперед выступил Мстиславский, развернул свиток, поднял его над головой:

– Зрите, люди московские!

Долго держал Мстиславский над головой грамоту, словно завораживал ею толпу. И действительно, завораживал, томил, вымучивал… Знал Мстиславский, что сам вид этого свитка подействует на толпу не меньше, чем все то, что в нем написано, а может, и больше, потому что каждый из стоявших на площади уже догадывался о его содержании, и свиток был для них доказательством – воочию увиденным доказательством! – всего того, что в этот миг наполняло их души.

Мстиславский мог и не читать грамоту, будь на то его воля, но все, что было в его воле, им было сделано, и он прочел грамоту. Потом легким движением руки подал знак, и над стенами и стрельницами Кремля взметнулись серые клубы дыма…

Переполошенное эхо заметалось меж куполов соборов, укатилось за Москву-реку, за Яузу, слабо откликнулось оттуда и затихло.

Трижды прогрохотали пушки Кремля, разнося по Москве весть о царской победе.

Перед Фроловской стрельницей отслужили молебен… Бояре благопристойно раскланялись с народом и ушли в Кремль. Больше их не страшила чернь, чернь ликовала и радовалась! Теперь бояр стало волновать другое – царь! Вот-вот должен был он вернуться в Москву, вернуться на коне! Победителем! Как-то он поведет себя? Что предпримет еще? Только степенности и благодушия от него уж, конечно, не ждать и примиренности – тоже! Победитель!

Когда в думе начинались об этом разговоры, Мстиславский изо всех сил старался не давать разгораться страстям: страсти и негодование теперь нужно было прятать подальше, ибо в той борьбе, которая уже началась между боярами и царем, только царь мог открыто пользоваться любым своим оружием. Многие не понимали этого, другие были самонадеянны и не хотели таиться и осторожничать, свято веруя, что царь, несмотря на всю его враждебность к ним, все же не решится посягнуть ни на их жизни, ни на их свободу. Порукой тому были их знатность, древность и крепость их родов, а стало быть, и сила, ибо, чем крепче, чем многочисленней был род, тем шире распространял он свое влияние, тем больше у него было приверженцев и тем труднее с ним было бороться. К тому же их служба и места, которые они занимали на этой службе, были так важны и значение их в управлении многими государственными делами было так велико, что только сумасбродство могло заставить царя учинить над ними расправу. Это было бы равносильно тому, как если бы на крутом подъеме, сидя на тяжело груженном возу, взять и обрезать постромки. Но царь не был сумасбродом! Он был всем, только не сумасбродом, и рассудочность всегда одерживала в нем верх над злобой. Он мог отправить в ссылку Воротынского, лучшего своего воеводу, мог заточить в темницу Бельского, первого своего боярина, но всех заточить или сослать он не мог – воз неизбежно покатился бы вниз! А его воз был тяжел, и гора – крута, и более всего на свете ему хотелось, чтобы воз этот был вытянут на эту гору, и думалось боярам, что самое страшное, что их ждет, – это кнут, которым он отстегает их за упрямство, за непослушание, зато их непослушание, их упрямство даст ему понять, что он – только возница, а тягло – они и что вытянуть воз на гору можно и без понуканий возницы, а без тягла – нельзя! Потому-то и не хотели они скрывать своего негодования и протеста, но, наоборот, стремились с наибольшей ясностью и решительностью выказывать его. Им думалось, что чем решительней, настойчивей, а главное, дружней они будут действовать, тем быстрей и легче им удастся унять в царе его безмерные притязания на власть и заставить его считаться с ними.

Общий и решительный протест вынудил бы, конечно, Ивана отступить… В этом не сомневался и Мстиславский, но знал он, мудрейший и осторожнейший среди них, что общего протеста не будет: только на пиры да на соколиную охоту дружны бояре, а против царя сможет подняться лишь горстка – самые непримиримые, а остальные не поддержат их. Кто из трусости в стороне отстоится: с телячьим хвостом в волки не сунешься, кто из тайного, корыстного расчета: не до дружка, до своего брюшка, а кому терять нечего, тот открыто станет на сторону царя, и получится так, что эта горстка самых непримиримых, не поддержанная остальными, останется один на один не с напуганным царем (ибо только общий протест мог напугать его!), а с разъяренным, негодующим, который попросту обвинит их в измене и расправится с ними как с изменниками, несмотря на их знатность, древность и силу их родов, не посчитаясь с важностью их службы, потому что в упряжке останутся еще очень многие, пусть не лучшие, зато покорные, усердные, благоговеющие перед ним, такие, какими он и хочет видеть всех вокруг себя.

Случись такое – и в боярском стане не стало бы самых лучших, самых неотступных, а без них дальнейшая борьба с Иваном стала бы невозможной. Ее некому стало бы вести! Иван достиг бы своей цели: всевластие водрузилось бы над его троном, а флаг боярства был бы спущен!

Мстиславскому по самому большому счету было наплевать на судьбу всего боярства, он презирал его, гордясь своим кровным родством с великими литовскими князьями Гедиминовичами… В его душе роились свои собственные страсти, замыслы, мечты – куда более притязательные, чем все самые дерзкие намерения остального боярства. Но его судьба была прочно связана с судьбой всего боярства, и потому-то так бережно, всей силой своего недюжинного ума охранял он боярство, охранял не только как свою судьбу, но и как силу, с помощью которой намеревался осуществить свои планы.