Кровавый романтик нацизма. Доктор Геббельс. 1939-1945 - Курт Рисс

Судьба Фридриха Великого, в которой так часто искал опору Геббельс, теперь должна была спасти его самого. В статье «Учиться у истории» он писал: «Снова и снова я убеждаюсь, что чтение писем и записок Фридриха Великого или глав о Второй Пунической войне из «Римской истории» Моммзена придавало мне сил в самые тяжелые минуты войны».

Он это говорил не ради пропаганды. По мере того как день ото дня ухудшалась военная обстановка, Геббельс все с большей страстью верил, что «у истории должен быть смысл», что даже из такого затруднительного положения должен быть какой-то выход, потому что, если Германия падет, «история окажется на поверку обыкновенной шлюхой».

Он уже начал смотреть на себя как на историческую личность. Он писал: «Ни Александр, ни Фабий, ни Сципион, ни Цезарь, ни один из наших германских императоров и ни один из великих прусских королей не поступил бы в подобном положении иначе, чем мы, и не поддался бы сокрушительной ярости врага». После просмотра фильма «Кольберг», посвященного сопротивлению Германии наполеоновскому нашествию, он сказал газетчикам, что через сто лет снимут другой фильм – фильм о героизме защитников Берлина, – и сейчас самое время каждому внести свою лепту в будущий сюжет, и от каждого зависит, будет ли этот фильм пользоваться успехом. Кстати, одного из его секретарей покоробили его слова. «Вряд ли стоит погибать на войне, чтобы через сто лет тебя на экране сыграл молчаливый статист», – с горечью сказал секретарь своему приятелю.

Во время совещания Геббельс говорил: «Волею судьбы мы вышли на историческую сцену, поэтому должны думать и поступать в соответствии с предназначенной нам ролью, с полным сознанием своего величия. Никто не отнимет у нас наше право оставить свой след в истории».

Но какой след? Как-то раз, в первые годы гитлеровского правления, Геббельс сказал, что мир будет потрясен до основания, если нацисты уйдут с исторической сцены. Возможно, в то время его слова были не более чем красивой фразой, в то время он вряд ли допускал, что обстоятельства примут такой оборот. Но стоило ли ради этого платить человеческими жизнями? Неужели ему было радостно сознавать, что половина мира объята пламенем, чтобы дать нацистам возможность эффектно уйти со сцены? Да и была ли необходимость уходить с нее таким образом? Неужели выбора не было? Очевидно, что генерал разбитой армии обязан сдаться, но Геббельс не был генералом. У него не было ни танков, ни самолетов, ни концентрационных лагерей, его сила не была материальной в своей основе, ее нельзя было отнять, разрушить, обратить в бегство или рассеять. Его сила таилась в его интеллекте, в способности и умении убеждать и подчинять своему влиянию души и умы людей. Так неужели он не мог ничего сделать, чтобы сохранить свое влияние и после смерти? Разве мир не знал множества примеров, когда мысль, идея не могла быть подавлена грубой силой и оружием и оставалась вечно живой?

Но должен ли был Геббельс уйти со сцены?

«Он украдкой и очень внимательно вглядывался в будущее поколение, – признавал Фрицше, когда рассказывал о последних месяцах войны. – Если вы хотите понять все, что он писал накануне поражения, не забывайте об этом».

Именно в заключительном акте гитлеровской трагедии началась пропагандистская кампания, которая состояла из двух основных частей: тактической, направленной на ближайшие задачи, и стратегической, преследовавшей более отдаленные цели. Первая требовала продолжения войны, потому что каждый день, выигранный в смертельной схватке, давал Провидению еще одну возможность совершить чудо и спасти Германию, но, если чуда не произойдет, если надвигающуюся катастрофу ничто не остановит, он, Геббельс, останется жить даже после смерти.

Разумеется, он останется жить не во плоти, а в виде идеи, и это произойдет благодаря его пропаганде. Для этого ему необходимо создать нечто вроде «дальнобойной» пропаганды, которая будет черпать энергию в себе самой и которую не потребуется направлять в нужное русло, когда его уже не будет на свете. Он должен произвести пропагандистский выстрел, а летящий сквозь годы снаряд когда-нибудь взорвется.

Вот так Геббельс и изобрел пропагандистскую бомбу замедленного действия.

Если вдуматься, он не изобрел ничего нового. Любая философия, любая религия исходят из предпосылки, что их влияние не кончится со смертью их создателя. По крайней мере, все мировые религии только укреплялись с течением времени.

Однако этим их сходство и ограничивается.

В отличие от отцов христианства или марксизма – назовем лишь две философские системы мировоззрения – зачинатели национал-социалистического движения, которое, по сути, не было философией в строгом смысле этого слова, достигли власти еще при жизни. Они были хозяевами положения и сделали свое учение ценным в глазах многих, но затем сами же его опорочили, приведя страну к краху. Не приди Гитлер к власти, Геббельс мог бы пророчить, что со временем мир осознает величие идей национал-социализма и уверует в их истинность. Но находившаяся у власти партия нацистов послала на смерть миллионы людей и погубила Германию, поэтому пророк от нацизма не имел возможности обещать расцвет своего учения в будущем. Он даже не мог вести обычную пропаганду в надежде на то, что посеянные им семена дадут всходы, поскольку он сам был одним из тех, чьими стараниями нацистская идеология оказалась опороченной на все времена. Все те, чьи имена были связаны с крахом нацистского режима, теряли в глазах потомков право на доверие и уважение.

Идеи нацизма оказались несостоятельными, и, следовательно, вряд ли их пропаганда могла повлиять на умы последующих поколений. Надежды отцов христианского учения на то, что среди потомков найдется немало ревностных последователей, оправдались целиком и полностью. Но Геббельс не мог тешить себя подобной надеждой. Если он хотел сохранить свое влияние на людей и после смерти, то необходимо было сделать так, чтобы будущие приверженцы нацизма и не догадывались о его нынешнем замысле.

Непременным условием и главной особенностью бомбы замедленного действия, без которых она не произведет никакого эффекта, является то, что никто не должен знать, где она заложена и когда должна взорваться.

Поэтому Геббельсу предстояло не открыто пропагандировать идеи нацизма, а тайно распространять их, чтобы в будущем новое поколение оглянулось вокруг и сказало себе: «А ведь он был прав!» Геббельс должен был стать пророком. Но стать им было очень сложно. Предсказать развитие событий в Германии было нетрудно. Надо было заглянуть дальше. «Если война окончится победой наших противников, немцам будет суждено стать рабами для всего мира на непредсказуемо долгое время… История не знает жалости к побежденным народам… Что толку в уцелевших от бомб городах, если люди в них будут влачить рабское существование?»

Конечно, в его предсказании на поверхности лежал призыв к продолжению борьбы, чтобы любой ценой избежать ужасного будущего. Но в действительности Геббельс просто констатировал факт и обращался к потомкам. Он не только понимал, что Германии придется пройти через страдания, он также знал наверняка, что ухудшение положения в стране станет тем фоном, на котором гитлеровский режим будет выглядет иначе. Когда люди окажутся в невыносимых условиях, они с тоской вспомнят старые добрые времена и то, как они жили при нацистах. Вот тогда и придет пора взорваться его бомбе замедленного действия.