В оковах страсти - Дагмар Тродлер

— Вы простудитесь, фройляйн. Держитесь за мою руку, я пошлю за палантином для вас.

Внезапно, будто подгнившими листьями, на куче которых я сидела, повеяло воспоминаниями. Одна. Он оставил меня одну. Я взяла протянутую руку Кухенгейма и позволила ему помочь мне сесть на лошадь.

— Укажи мне, Господи, путь уставов Твоих, и я буду держаться его до конца, — воздавал молитву Богу вечером в часовне патер.

— Душа моя повержена в прах, — в последний раз за этот день прошептала я.

Душа моя лежала во прахе. Он долгим взглядом посмотрел на меня и молча благословил.

И эту ночь, как и многие ей предшествующие, я провела, закутавшись в одеяло, на крыше женской башни. Когда все уже спали и пьяный храп Гизеллы начинал донимать меня, я выскальзывала из постели в бесконечность ночи — при взгляде на звезды мне становилось легче дышать. В некоторые ночи, когда небо заволакивали облака, оно представлялось мне огромным покрывалом, надгробной плитой, которая располагалась прямо надо мной и когда-нибудь грозила придавить меня. Когда у меня не хватало сил бороться с серым мраком и страх перед мстящей и карающей рукой Господа овладевал мной, я, подхватив одеяло, возвращалась в постель.

Лишь изредка я брала с собой розу, чтобы гладить своими пальцами ее лепестки. Света луны хватало, чтобы я смогла рассмотреть то, что уже было мне давно известно, как часть моего собственного тела. Каждая деталь резьбы, каждый знак иностранного шрифта были так близки и любимы мною, что мне казалось: я смогу коснуться руки того, кто вырезал их, стоит лишь разжать пальцы… И всякий раз я в растерянности качала головой, горько жалея о том, что в ту ночь так и не спросила Эрика о значении знаков.

Проводя долгие часы на жесткой скамейке, я почти окончательно свыклась с мыслью о том, что легче вообще вычеркнуть из моей жизни все, что было связано с Эриком, чем разгадать эти знаки. Моя фантазия услужливо подсказывала мне разные неприятные варианты разгадок, лживо уверяла в том, что на розе обозначено заклинание, которое навсегда смогло бы освободить меня от мыслей о нем. Чтобы никогда больше не слышать его имени, не видеть лица и не смотреть в его глаза. И место моих воспоминаний заняла бы тогда черная дыра, круглая и глубокая, которая впоследствии превратилась бы в деревянную розу с легкими, совершенной формы лепестками, а знаки начали бы светиться в темноте…

Сколько раз в предрассветных сумерках я ползала на коленях, чтобы отыскать розу, брошенную мною в угол в полном расстройстве, и, найдя ее, прятала под рубахой, забываясь потом в неспокойном полусне. И однажды я засунула ее в тайник, плотно задвинув камнем кладки, до которого мне нелегко было бы добраться, если бы меня вновь начали мучить мысли о короле Ниоткуда и его заоблачной стране. Я проводила бессонные ночи, считая звезды на небе. Сеть этих подсчетов, окутавших меня с головы до ног, со временем превратилась в тяжелый груз, который, как подземный дух, расположился на моей груди, стесняя дыхание. Бывали дни, когда я ощущала себя разодетой куклой, исполнявшей то, что ей приказывали. И тогда я начинала тосковать по возможности бежать, мчаться изо всех сил, как тогда, в день нашего бегства из гостиницы, до колющей боли в боку.

К неудовольствию своего жениха, я продолжала придерживаться строгого поста.

— Я недооценивал вашей набожности и благочестия, — с сарказмом, сощурив глаза, говорил он. — Но надеюсь, что после нашего бракосочетания вы будете уделять и мне хоть немного времени.

При этих словах лицо патера Арнольда помрачнело.

— Святость души ее важнее, чем все прочее, благородный господин.

Гуго рассмеялся.

— Но, пастор, вы же знаете, что для меня всего важнее в ней. И прошу вас учесть это, если вы хотите обрести кров в моем замке… — В голосе его зазвучали угрожающие нотки.

Не произнеся ни слова, я встала и вышла из ткацкой комнаты. В часовне я бросилась на колени перед статуей Мадонны. Обрывки псалмов, сдобренные слезами, — вот все, что у меня было. Неделями я только и думала о том, как помолиться за него, чтобы Господь хранил его на пути домой, но все во мне молчало. Лицо застыло, словно маска, слов не было, я не могла произнести ни звука.

Он вдребезги разбил мое сердце и даже осколки забрал с собой.

Моя душа лежала во прахе…

* * *

Свадьба моего отца с юной красавицей из графства Юлих была назначена на середину июня, день ее именин. Это должно было стать большим торжеством, и подготовка к нему на какое-то время отвлекла меня. Я могла в последний раз в полную силу проявить себя хозяйкой замка. И, возможно, в первый раз после смерти матери я отнеслась к этому со всей ответственностью.

Весь замок — от подземелья до чердаков — был выметен столь чисто, как никогда раньше, тщательно вычистили даже выгребные ямы.

Егеря загодя доставляли еще живых фазанов, кроликов и косуль, чтобы забить их только накануне праздника. Кухарки в каретах объезжали деревни, добывая провизию, будто им предстояло накормить пол-армии. После того как были разосланы все приглашения, я целыми днями размышляла, сколько мяса и зерна потребуется. Казначеи раскрыли свои сундуки и достали мешки с деньгами, чтобы я смогла расплатиться с торговцем специями и пряностями, прибывшим из самого Кёльна, и закупить экзотические приправы и фрукты. Не совсем обычным было то, что свадьбу сыграют в июне, а не осенью: осенью выбор продуктов куда больше. Но отец не хотел ждать дольше (и господин фон Кухенгейм тоже).

В дни перед торжественным событием отец волновался, как юноша. После смерти матери он итак намного дольше положенного оттягивал свою повторную женитьбу, но теперь ждет не дождется свадьбы. Он без устали носился по замку, то хихикая, то ворча, высказывая недовольство то по одному, то по другому поводу, и чаще обычного придираясь к моему внешнему виду.

— Не думаешь ли ты, что господин Гуго радуется отрешенной святоше, падающей в обморок от малейшего прикосновения? — брюзжал он, приказывая наполнить вином свой бокал. — Ты худеешь день ото дня, знаешь, к чему это может привести? Придется шить новые платья, и будет слышно, как гремят твои кости.

Эмилия, сидевшая рядом, захихикала.

— Это совсем не смешно! — рявкнул отец. — Что я должен буду делать, если господин фон Кухенгейм расторгнет помолвку? Ведь тебе рожать ему детей! А для этого нужны силы — ты, дорогая моя, выглядишь так, будто тебе невмоготу нести даже просвирку из часовни!

Я отодвинула в сторону миску с нетронутой кашей, которую мне принесла Майя в надежде пробудить мой аппетит. Даже мысли о еде вызывали у меня спазмы, и усилия хотя бы накануне свадьбы вызвать аппетит были безуспешными. Отец был прав, моя худоба бросалась в глаза. Приступы головокружения вынуждали меня временами садиться на скамью, потом наступала головная боль, против которой были бессильны даже просвирки патера Арнольда. Бог наказывал меня грустью и печалью за мои грехи, как за старые, так и за новые, после которых тело мое по ночам испытывало терзания и мучения…