Император Юлиан - Гор Видал

Оривасий спросил, действует ли еще оракул.

- Ну конечно, действует! У нас замечательная пифия. Она стара, но ее предсказания всегда точны. Она говорит, что все время слышит голос Аполлона, и мы ею очень довольны. Тебе, думаю, она тоже понравится. Впрочем, ты, наверное, хочешь поговорить с ней? Пойду спрошу, сможет ли она тебя принять. У нее, знаешь ли, бывают неблагоприятные дни… - Он неопределенно махнул рукой и стал спускаться по крутой лестнице в подземелье, пока не исчез в глубине.

Оставшись один, Оривасий осмотрел храм. Все знаменитые статуи, украшавшие его, были похищены, в том числе стоявшая у входа статуя Гомера. Между прочим, Юлиан нашел эту статую в кладовой Священного дворца и велел установить ее у себя в библиотеке. Я ее видел: это превосходная скульптура, особенно прекрасно лицо, полное печали, - именно таким должно быть лицо Гомера.

Вернувшись, жрец сообщил, что пифия будет прорицать завтра, а пока следует произвести некоторые обряды, а главное - принести жертву. От одного этого слова у него потекли слюнки.

На следующий день Оривасий и жрец закололи на жертвеннике возле храма козла. Как только он затих, жрец окропил его святой водой, и по ногам животного прошла судорога, что считается добрым знаком. Затем жрец с Орйвасием вошли в храм и спустились в подземелье. По словам Оривасия, против его воли вся эта чушь произвела на него сильное впечатление.

Спустившись, они оказались в помещении, напоминавшем приемную врача; оно было вырублено в скале. Прямо перед ними была дверь, которая вела в пещеру Аполлона. Из трещины в полу пещеры поднимается пар; там же находится омфал - пуп земли, круглый камень, который, по преданию, сбросил на Землю сам Зевс.

Спустившаяся в подземелье пифия не удостоила взглядом ни жреца, ни посетителя. По словам Оривасия, это была ветхая старушка, вся высохшая и беззубая.

- Она только что очистилась, совершив омовение в Кастальском ключе, - прошептал жрец. Пифия бросила на раскаленную жаровню горсть лавровых листьев и ячменной муки; помещение наполнилось едким дымом, от которого из глаз Оривасия в три ручья потекли слезы. - Теперь она очищает воздух, - пояснил жрец. Вслед за пифией Оривасий прошел в пещеру, где Аполлон тысячу лет являл людям свою волю. Скрестив ноги, пифия опустилась на треножник рядом с омфалом, склонилась над струей пара, которая поднималась из трещины в скале, и забормотала заклинания. -Все идет хорошо, - прошептал жрец. - Она готова тебя выслушать.

Оривасий громко произнес:

- Я - посланец Флавия Клавдия Юлиана, Августа и великого понтифика. Он чтит Аполлона и всех истинных богов.

Пифия тем временем что-то тихо напевала про себя, ее взор был прикован к шипящей струе пара.

- Август желает знать волю Аполлона и выполнит ее неукоснительно.

- Спрашивай, - прошелестела она. Голос был едва слышен.

- Дано ли императору отстроить священный дельфийский храм?

В святилище на долгое время воцарилась тишина, было слышно только слабое шипение пара, выбивающегося тонкой струей из щели в скале. Это шипение, наверно, и породило легенду о змее Пифоне, сыне богини Земли Геи. Этот змей стерег дельфийского оракула до тех пор, пока Аполлон не убил его и не сбросил его тело в расселину между скалами. Согласно легенде, пар исходит от разлагающегося тела Пифона, а шум - предсмертное шипение чудовища.

Наконец пифия шевельнулась и несколько раз глубоко вдохнула пар. У нее запершило в горле, она закашлялась, закатила глаза и, вцепившись в треножник костлявыми пальцами, стала раскачиваться взад и вперед. Затем некоторое время она сидела неподвижно, а когда заговорила, ее голос, несмотря на отсутствие зубов, звучал очень твердо и четко.

- Передай царю: на землю пало славное жилище, и вещие источники умолкли. Богу не осталось на земле приюта и прибежища, и вещий лавр в его руке больше не цветет.

Проговорив это, пифия умолкла, закрыла глаза и, казалось, уснула. Оривасий со жрецом оставили ее и удалились.

- Не могу поверить, - сокрушался жрец. - Неужели Аполлон не хочет, чтобы отстроили его храм? Не могу поверить. Правда, эти пророчества порой трудно истолковать, настолько они бывают запутаны и туманны… - Но все уже было бесполезно.

Я спросил у Оривасия, что сказал Юлиан, узнав о пророчестве.

- Ничего, - ответил он, - только попросил меня никому об этом не говорить.

Что касается меня, то я совершенно уверен - пифию подкупили христиане, знавшие, какое значение придает Юлиан оракулам, в особенности дельфийскому. Что навело меня на эту мысль? Во-первых, по логике вещей пифия должна была предпринять все возможное, чтобы дельфийский храм отстроили; во-вторых, она могла бы признать, что игра проиграна, и не так многословно. Если она выступила против интересов своего собственного заведения, это значит, что ей предложили более выгодную сделку. Я, в отличие от Юлиана, не верю, будто Аполлон являл людям свою волю с помощью династии женщин, которые впадали в транс, надышавшись ядовитых паров. Все эти пророчества были не более чем мистификацией, но в данном случае, по моему глубокому убеждению, мистификация была двойной. Когда я изложил свои доводы Оривасию, он согласился.

Как я тебе уже писал, Юлиан выехал из Константинополя в наилучшем расположении духа, и мы встретились вновь лишь через несколько месяцев. За это время его душевное состояние резко изменилось. От былой эйфории не осталось и следа. Он был возбужден и раздражителен и, само собой разумеется, успел возненавидеть Антиохию… Впрочем, об этом он пишет сам.

Юлиан Август

Я выступил из Константинополя 10 мая, при самых благоприятных предзнаменованиях. Погода была хорошая, хотя стояла необычная для этого времени года сушь. Я решил сделать крюк и отправиться в Сирию через Фригию и Галатию под предлогом того, что хочу ознакомиться с состоянием этих провинций прежде, чем предпринять налоговые реформы, на которых настаивал новый комит государственного казначейства Феликс. На самом деле мне хотелось посетить храм Кибелы в Пессинунте и совершить там торжественное жертвоприношение моей покровительнице.

В поездке меня сопровождал легион петулантов и доместики; остальной армии было приказано собраться в Антиохии ближе к осени. По ряду причин я решил отложить начало войны до следующей весны. За полгода я хотел успеть как следует подготовить армию и провести в жизнь многие религиозные и гражданские реформы. Из ближайших друзей меня в этой поездке сопровождал один Максим. Приск задерживался в Константинополе, а Оривасий выбрал себе другой маршрут: по дороге в Антиохию он решил завернуть в глухие деревни, чтобы пополнить свою коллекцию лекарств и поучиться у знахарей. И после этого он еще обвиняет меня в пристрастии к магии!

Мне нравилось снова быть на марше, хотя, как ни пытался я сократить свою свиту, она оставалась многочисленной и обременительной. Меня сопровождала половина Священной консистории, а также большая часть чиновников из Священного дворца. Особенно мне досаждал комит Феликс, хотя с его мнением я не мог не считаться. Никто в империи не умел так жонглировать цифрами, как он. Об этом он не давал мне забыть ни на минуту, поскольку его тщеславие не знало границ. Всякий раз, когда я робко напоминал ему о своих нововведениях в области финансов в Галлии, Феликс с видом учителя, отчитывающего неразумного школяра, поднимал указующий перст и разражался тирадой, из которой следовало, что я невежда и от природы безрассуден и что бы я делал без его советов, суть которых сводилась неизменно к одному: никогда не прощай недоимок. Дошло до того, что меня просто бросало в дрожь, когда я после заседания консистории в очередной раз видел, как ко мне, вышагивая по-журавлиному, важно приближается комит Феликс с неизменным снисходительным выражением на постной физиономии. И все же должен признать, комит Феликс обладал незаурядной практической хваткой, и, желал я того или нет, я научился у него многому.