Заговор против мира. Кто развязал Первую мировую войну - Владимир Брюханов

Между тем, определенный криминал в этой беседе должен был иметь место. На это указывают две детали. Первая: Витте считал Мещерского предателем; следовательно, считал, что Мещерскому было что предавать. Вторая: Лопухин, явившийся к Витте в сентябре в Париже выяснять обстоятельства отстранения Зубатова, прямо поставил перед Витте вопрос, не была ли причина этого в недостаточной тщательности сохранения самим Витте секретов его переговоров с Зубатовым. Следовательно, и Лопухин, оказавшийся тоже причастным к этим секретам, знал, что тут было что скрывать.

Наконец, интересно и само обвинение Мещерского в предательстве со стороны Витте. Откуда оно вообще могло возникнуть? Сам Плеве никогда об этом не сообщал – по крайней мере свидетельств об этом нет. Мещерский же, если он совершил это предательство, тем более не должен был рекламировать такой поступок; он этого и не делал. Очевидно, это обвинение возникло как чисто логический вывод, к которому пришел Витте: сам он не выдавал, Лопухин тоже, Зубатов не должен был выдать себя сам. Остается, таким образом, из упомянутых выше только один Мещерский.

Сам Зубатов не считал предателями ни Витте, ни Мещерского, с которыми он сохранил достаточно теплые отношения. Витте (что бы он позже ни писал) приглашал в 1905 году Зубатова вернуться на службу. С Мещерским же Зубатов и вовсе поддерживал во время своей опалы дружескую переписку; некоторые письма Зубатова печатались в «Гражданине»[581]. Ниже мы узнаем, что Лопухин и Зубатов точно выяснили имя предателя. Осталось только понять, что же могло быть предметом предательства.

Итак, чем же завершились беседы Зубатова с Витте и Мещерским? Ничем, если верить Витте. Что же в этом должно было так обозлить Плеве? Вероятно то, что Зубатову не только отказали в поддержке, но и указали на то, как ему, Зубатову, следует самому поступить. Цепочка покушений (Сипягин, фон Валь, Оболенский, Богданович) ясно указывала стороннему наблюдателю тот центр, в интересах которого это могло происходить; беседа Витте с Лопухиным в Париже подтверждает, что Витте все логические выводы делал верно.

Зубатова последовательно подводили к тому, что объектом террора должен был теперь стать сам Плеве. Для этого беседа совершенно не обязательно должна была иметь четкий и конкретный характер (Лопухин вспоминал, что Витте и в Париже изъяснялся крайне осторожно); вполне достаточно того, чтобы Витте, скажем, в ответ на сообщение Зубатова о том, что тот спасал жизнь Плеве, просто выразительно бы пожал плечами. Беседа с Мещерским, и познакомившим Зубатова с Витте, могла понадобиться Зубатову для того, чтобы уточнить правильность создавшегося у него впечатления.

Зубатов и сам должен был понимать, что те люди, которые ему не смогли или не захотели помочь раньше, тем более не могли и не должны были этого делать теперь, когда происходила Одесская забастовка, подрывающая престиж Зубатова. Свою судьбу он должен был решать сам. Симпатия, которую очевидно проявили к нему и Витте, и Мещерский, открывала перед ним реальные перспективы. Вот такие-то выводы и настроения, если бы они дошли до Плеве, должны были его не на шутку обозлить и испугать.

Но если Витте и Мещерский действительно подталкивали Зубатова к убийству Плеве, то они крайне абстрактно представляли себе возможности Зубатова. Возможности же эти в сложившейся ситуации были ничтожны. Гершуни с товарищами сидели в крепости и ждали суда; Зубатов сам приложил немало усилий, чтобы их туда засадить.

Азеф, в свое время сопротивлявшийся аресту Гершуни, мог бы и сам помочь, но находился теперь далеко и явно избегал контактов с Зубатовым. Последний, по-видимому, понимал, что в феврале слишком пережал на Азефа, и не мог теперь форсированно его искать – Азеф и вовсе мог перепугаться. К тому же мы действительно не знаем, чем же успел поделиться Гершуни на следствии, которое взял в свои руки Лопухин.

Лопухин, чья зловещая фигура начала четко выделяться за спиной Зубатова в этой истории, в техническом отношении мало чем мог Зубатову помочь. Оба они и в это время продолжали рассчитывать на Азефа. Об этом четко свидетельствует следующий эпизод.

Летом 1903 года А.И.Спиридович обзавелся в Киеве сотрудником, которого имело смысл внедрить в зарубежное эсеровское руководство. Поскольку освещение последнего входило в епархию Департамента полиции, то туда Спиридович и представил свой план. К его удивлению, Департамент ответил (Спиридович не уточняет, кто именно – Лопухин или Зубатов), что не нуждается в этом, и операцию запретил. Когда Спиридовичу открылась тайна существования Азефа (это произошло, вероятно, не позднее мая 1904 года), то он догадался, что принимались меры, чтобы секретная миссия Азефа не получала освещения другими сотрудниками. С кандидатом в супершпионы, найденным Спиридовичем, поступили, по-видимому, круто и жестоко: вскоре он провалился при транспортировке литературы через границу, а революционеры объявили его предателем. Инициатива, как известно, наказуема.

Спиридовичу было о чем призадуматься, а его деятельность в последующие годы должна была показать, что же он понял и чему научился.

Но Азеф, повторяем, был пока Зубатову недоступен. Между тем, явно криминальные намерения Зубатова заставляли его искать сообщников. Он решил обратиться к своим старым и испытанным сотрудникам, причем именно к таким, которые не только имели хорошие знакомства среди потенциальных террористов, но и знали толк в вербовке революционеров и в руководстве конспиративной деятельностью.

Первой, к кому обратился Зубатов, была «Зиночка» – Зинаида Федоровна Жученко, жившая в Германии, воспитывая уже семилетнего сына и получая пенсию от охранки за прежние заслуги. В Лейпциг был командирован Медников, который и уговорил ее вернуться на службу. Ручаться за точность этой информации невозможно, поскольку ее единственный источник – записки двойного предателя Л.П.Меньщикова, а он иногда грешил в изложении фактов, особенно относящихся к его собственной деятельности. Но здесь он не преследует никаких корыстных целей, и можно рискнуть ему поверить. Меньщиков относит поездку Медникова к периоду сразу после убийства Богдановича.

Поскольку Медников тогда провел много времени в Уфе, то его поездка в Германию реально могла состояться только в июне или даже в июле 1903 года. Понятно, что последовавшее вскоре падение Зубатова уже не позволило последнему ни практически поработать с Жученко, ни посвятить ее в свои таинственные планы. Позже (и это вполне достоверно) Жученко стала активным сотрудником Берлинской резидентуры Департамента полиции – с этого начался новый взлет ее карьеры.

А вот одновременная попытка обзавестись еще одним надежным помощником и оказалась для Зубатова роковой.

Вторым избранником Зубатова был его близкий сотрудник тоже по меньшей мере с 1894 года М.И.Гурович (до крещения – Гуревич). Этот участник революционного движения с 1888 года стал провокатором, угодив в сибирскую ссылку и выбравшись из нее ценой предательства, – весьма стандартный сюжет для той эпохи. Поступив в подчинение Зубатова, он сыграл выдающуюся роль в ликвидации партии «Народного Права», аресте народнических типографий, разгроме Московского и Южнорусского рабочих Союзов. Перейдя затем в подчинение Особого отдела Департамента полиции, он участвовал сначала в попытке поддержки социал-демократии, а затем в борьбе с ней.