Северный шторм - Роман Глушков

Красные песчаные пустыни, усеянные похожими на столбы скалами и изрезанные глубокими каньонами… Океаны, где волны превышают Монблан, и острова, о берега которых те волны разбиваются в брызги… Ядовитый зеленый туман над джунглями, по сравнению с которыми африканские джунгли выглядят безобидно, как городской парк… Высокогорный хребет, проходящий точно по экватору неизвестной планеты, отчего та выглядит так, словно сшита из одинаковых половинок… Бескрайние снега, что никогда не тают… Сотни вулканов и моря раскаленной лавы… Расплавленный песок, который покрыл стеклянной коркой целый материк… Ледяные кольца и сонмы разнокалиберных спутников вокруг планет-гигантов… Испещренные кратерами и выжженные лучами солнц планеты-малютки, напоминающие издали пористые кусочки пемзы… Астероиды, в которые превращаются эти гиганты и малютки, когда попадают в какой-нибудь космический катаклизм… Бороздящие космос хвостатые кометы – их мы обгоняем шутя, будто улиток…

Божественная Цитадель мчалась сквозь время и Вселенную, вовсе не безмолвную, а наполненную множеством звуков, а также музыкой, что не прекращалась ни на мгновение. Что за инструмент мог извлечь такую умопомрачительную музыку? Уж не пресловутый ли Гьяллахорн, в существование которого так истово верил Вороний Коготь? Хотя, если задуматься, разве можно на горне, хоть и божественном, сыграть такую мелодию? Нет, музыка, что мы слышали, скорее напоминала органную: в меру сложная, мощная, величественная и навевающая мысли о вечном.

Возможно, при иных условиях я бы не поленился выяснить хотя бы основной принцип работы «генератора миражей» – еще одной обнаруженной нами загадки канувшей в Лету цивилизации. И пусть его практическая ценность являлась довольно сомнительной, однако, если рассматривать этот генератор как неотъемлемую часть древней культуры, исследовать его все-таки было необходимо. Разумеется, не таким способом, каким сейчас это делали мы (в нашу эпоху машину Максюты следовало бы назвать генератором паники, а не миражей), но в закрытых лабораториях любой из современных технических Академий этот аппарат непременно раскрыл бы человечеству много любопытных тайн…

Но, к великому сожалению для человечества, здесь, на площади Святого Петра, генератору миражей было суждено пропеть свою «лебединую песню»…

Наше «Путешествие сквозь Вселенную» оборвалось столь же неожиданно, как и началось, безо всякого приличествующего такому действу финала. Фантастический полет через пространство и время завершился так, как обычно гаснет электрический свет, доля секунды – и вместо несущихся навстречу галактик над головой вновь мерцают привычные звезды. Правда, теперь, когда нам посчастливилось взглянуть на них вблизи, они уже не казались такими притягательными и загадочными – всего лишь тусклые огоньки на светлеющем небе…

Впрочем, сравнение с погасшим светом оказалось вовсе не сравнением, а именно той причиной, по которой и прекратилось «Путешествие…». Увлеченный происходящим, я не расслышал удара секиры, что перерубила силовой кабель, идущий от электростанции к машине Максюты. Однако, едва это произошло и бьющие в небеса потоки света мгновенно иссякли, а музыка смолкла, я сразу же заметил неподалеку от себя Торвальда. Он в ярости выдирал лезвие Хьюки, застрявшее в досках кузова. Грингсон запрыгнул в грузовик с одной целью – закончить это представление и дать выход переполнявшей его ненависти. Чем был вызван ее очередной приступ, я догадался уже через секунду.

– Мыльный пузырь! Проклятый мыльный пузырь! – как одержимый, кричал по-святоевропейски Вороний Коготь, рывками освобождая секиру из расщепленной доски. Похоже, глумливые слова Пророка настолько засели Торвальду в голову, что, желая того или нет, он даже взялся браниться на языке своего обидчика. – Значит, такую шутку ты решил сыграть со мной, Видар?! И это после того, как забрал моего сына?! Да будь же ты проклят вместе со своим поганым башмаком!..

После этих слов Вороний Коготь сорвал с себя амулет, плюнул на него и швырнул тот на булыжники площади. Еще не пришедшие в себя после впечатляющего представления, норманны все как один вздрогнули, поскольку отказывались верить в то, что сейчас увидели. Как, впрочем, и я. С опаской поднявшись на ноги, я попятился к открытому борту – мне отнюдь не хотелось находиться рядом с чокнутым конунгом, размахивающим топором.

Наконец, застрявшая секира поддалась, и Торвальд отметил это восторженным воплем, в котором, однако, безумия было куда больше, чем восторга.

– Вы предали меня, боги!!! – занеся Сверкающего Хьюки над головой, взревел Грингсон на всю притихшую в ужасе площадь. – За это я проклинаю вас, слышите?! Проклинаю!!!

И одним ударом секиры снес несколько длинных шипов у уже почти остановившей вращение сферы. Затем ударил еще и еще и бил до тех пор, пока практически все шипы на сфере не были отрублены или отломаны. Сокрушительные удары Грингсон чередовал с громкими проклятиями, адресованными все тем же богам или кому-либо из них конкретно.

Закончив охаживать сферу, Вороний Коготь взялся кромсать секирой чаши-отражатели. Каждая из них была изготовлена из тонкого металла, поэтому очень скоро вместо чаш на стойке остались лишь рваные лепестки, дребезжащие и лязгающие при очередном ударе. А Грингсон все не унимался и, разбив одним ударом приборную панель, переключился на стойку у основания сферы – очевидно, решил окончательно расправиться с механическим монстром, отрубив ему голову.

Продолжая хранить напряженное молчание и глядя на Вороньего Когтя изумленными глазами, норманны поднимались на ноги, после чего так и оставались топтаться в нерешительности. То, что дружинники слышали в данный момент собственными ушами, вовсе не было слуховой галлюцинацией, как и громивший трофейную машину конунг-богохульник не являлся миражом. Именно эти проклятия и повергли «башмачников» в замешательство – припадки ярости случались с конунгом и раньше, но, даже пребывая в состоянии крайнего аффекта, Грингсон не позволял себе таких крамольных речей.

Дроттин преступил ту черту, которую не имел права преступать. Позволь раньше кто в присутствии конунга подобные речи, Торвальд без разговоров убил бы того человека на месте, будь это хоть сам форинг Фенрир. Поэтому дружинники смотрели сейчас на Горма, как на единственного, кто мог объяснить им, что происходит, а главное – как следует на это реагировать.

Фенрир чувствовал, какая на нем лежит ответственность, но продолжал терпеливо выжидать. Он надеялся, что умопомрачение конунга временное и, возможно, отступит от него, как только он обессилеет. Вспышка гнева дроттина была сродни той, во время которой он зарубил гонца, что доставил ему известие о гибели сына. Однако тогда Грингсон не срывал с себя амулеты и не обвинял богов в предательстве.

Хорошо, если конунг образумится и поспешно найдет какое-нибудь внятное оправдание, необходимое ему теперь, как воздух. Кратковременное помутнение рассудка из-за смерти сына и переутомления – безусловно, такое оправдание прозвучало бы достаточно убедительно. Но как оправдывающийся Вороний Коготь будет выглядеть в глазах братьев, которые за подобное проявление слабости непременно лишились бы головы? Этого датчанин пока не знал. Фенрир боготворил Торвальда Грингсона и в свое время даже пошел ради него на предательство. И вот сегодня Горм вновь очутился в неоднозначной ситуации. Кумир впал в безумие, и одному Видару было известно, какой приказ конунг отдаст в следующий момент.