Рудольф Нуреев. Жизнь - Джули Кавана

«Я не хотел оставаться. Я не знал, хорошо ли он меня понимает, и посоветовал ему нанять робота. Кроме того, в тот день он танцевал, и от него пахло потом. «Ты остаешься», – повторил он, пряча мои ключи за спину. Когда он улыбался, он делался неотразимым; шрам на его верхней губе делал его похожим на уличного мальчишку. Я пошел в ванную и включил воду. Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Я велел ему сесть в ванну и вымыл его. Он смеялся и плескал в меня водой, но нашел все происходящее очень возбуждающим, как и я. Я вытер его и положил полотенце на постель; когда он лег на него, я намазал его детским лосьоном. У него была мускулатура атлета; только ноги танцовщика были слегка изуродованы. Я перевернул его. Конечно, у него была красивая спина, и он по праву гордился ею».

Небо уже светлело, когда Кит ушел домой. Рудольф не спрашивал, чем он зарабатывает себе на жизнь, а Кит не говорил, даже не упомянул, что у них есть общий знакомый, Уэллс. «Я в самом деле больше не собирался видеться с ним». Они обменялись телефонами, и через несколько дней Рудольф позвонил.

Приехав к нему на квартиру, Кит обрадовался, застав там двух молодых людей – симпатичную девушку и ее не менее симпатичного мужа. Нелли Лидделл работала бухгалтером в модельном агентстве, а Тони, уроженец Бермондси, типичный кокни, был художником. Они были поклонниками, которых Рудольф буквально подобрал как-то вечером у служебного входа. Они шли по Флорал-стрит после спектакля, как вдруг рядом с ними остановилась машина с откидным верхом, за которой гналась вопящая толпа. «Садитесь, – велел Рудольф. – Мы едем ужинать». Они поехали в La Popote, где провели почти весь вечер, просто глядя друг на друга – не только из-за языкового барьера, но и из-за того, что супруги были поразительно красивыми. Нелли, миниатюрная почти как балерина, носила мини-юбки чуть шире пояса с сапогами Anello & Davide, а брючные костюмы в мужском стиле она полюбила задолго до смокингов Сен-Лорана. У Тони были длинные волосы цвета воронова крыла, одевался он не менее броско, чем его жена. И он тоже отличался андрогинной красотой 1960-х. По их словам, познакомившись с Рудольфом, они «как будто встретили родственную душу».

Поскольку Тони и Нелли жили неподалеку и оказались такими хорошими товарищами, Рудольф начал часто видеться с ними. Бывало, они ходили вместе в кино или танцевали в Ad Lib. Время от времени Тони брал у Рудольфа какие-то вещи поносить. «Вот гад!» – говорил он, потому что я выглядел в этом гораздо лучше. Но он никогда не пробовал заигрывать со мной – он знал, что у нас с Нелл все серьезно».

В каком-то смысле они стали для Рудольфа лондонской версией ленинградских близнецов Романковых: молодые, веселые, однако способные дать Рудольфу домашний уют, по которому он так скучал. Даже когда они переехали жить в муниципальную квартиру в Клэпеме и территориально оказались дальше от него, Рудольф по-прежнему ездил к ним в гости. «Он заходил поесть; мы сидели на полу и хохотали. Может быть, из-за того, что мы тоже выросли в бедности, мы хорошо понимали друг друга. По-моему, для него мы были как сестры или друзья, по кому он скучал».

Если они ходили в ресторан, Тони настаивал на том, чтобы платить за всех троих. «Но у меня много денег», – возражал Рудольф. А мне было все равно. Я не собирался тянуть из него».

Он приглашал Нелли и Тони пожить в его монакской квартире, но проезд туда был им не по карману. Они не льстили ему; и его высокопоставленные поклонники не производили на них большого впечатления. Как-то вечером они сидели у него в гримерке вместе с Ли Радзивилл; Рудольф попросил Тони проводить княгиню к служебному входу. «Если уж она сумела пройти сюда, то и выход найдет сама», – решительно ответил Тони. Супругам нечего было предложить Рудольфу, кроме своей дружбы, простой, трогательной, которая продолжалась, по их словам, «пока он не осознал, что такое деньги».

В тот первый вечер с Китом Рудольф оставил трех гостей, а сам вышел в другую комнату, услышав телефонный звонок. Ему звонила Фарида из Ленинграда. Из вежливости Кит спросил, что рисует Тони – пейзажи или портреты. «Дома», – ответил Тони. Он был художником и декоратором. Нелли посмотрела на Кита исподлобья: «Я могла видеть вас по телевизору?» На той неделе Кита действительно показывали по телевизору – он снялся в детективном сериале. Когда больше часа спустя вернулся Рудольф, Нелли сообщила ему, что Кит – актер. «Он удивился, что я не сказал ему об этом сам». Потом все вместе отправились ужинать в La Popote. Хотя вначале Рудольфу было приятно везде водить с ними Лидделлов для поддержки, вскоре он начал встречаться с Китом наедине, оценив его ум и чувство юмора. Кит вспоминает: «Я повел его на «Детей райка», и он был очарован. Но ему нравились и фильмы про Бонда, и фильмы из серии «Так держать!». Я уговаривал его сходить на стадион «Туикенем», чтобы посмотреть игру Уэльса и Англии, но он и слышать ничего не желал».

Однажды вечером, когда они катались на лодке по Серпентайну, их лодка столкнулась с другой, в которой сидели четверо мужчин, буйных и громогласных. Рудольф испугался и захотел уйти. Начинался дождь; такси поблизости не было, поэтому они пошли пешком на угол Гайд-парка, и Кит повел его в Эпсли-Хаус, бывшую резиденцию герцогов Веллингтонов, где у входа стояла колоссальная белая мраморная статуя голого Наполеона – трофей Веллингтона, – вокруг которой вилась винтовая лестница. Кит начал подниматься, Рудольф следовал за ним. С широкой улыбкой он показал на огромные изгибы ягодиц императора. «Смотри! Это я!» – воскликнул он, отчего Кит прозвал его «Модестович», что его очень смешило.

Если ему не хотелось возвращаться к себе, Рудольф останавливался в квартире Кита в Вестминстере, на набережной Темзы; он поражал уборщицу странными предметами белья, которые он бросал в стирку – бандажами и трико, которыми он заваливал ванную комнату. Они слушали музыку, пили «Столичную» – по две бутылки за ночь. «Рудольф, напившись, делался очень грустным – такая типично русская меланхолия». Много времени они проводили и в постели. Кит показал своему «очень способному ученику», что заниматься любовью можно дольше пяти минут. В сексуальном плане он нашел Рудольфа весьма неискушенным; его удовлетворяла любовь по одному определенному шаблону: «Со мной, во всяком случае, он был ужасно пассивным… секс был энергичным и волнующим, но мне всегда казалось, что в глубине души он ждет, чтобы я подавлял его, а потом, заставив себя сдаться, он испытывал удовлетворение. В нем чувствовалось… внутреннее одиночество, чувство отверженности, которое он никак не мог преодолеть, и он провоцировал такой бешеный эротизм, чтобы ненадолго спрятаться от своего одиночества. В то время я ничего не анализировал; все проходило просто великолепно, но утомительно. Но, оглядываясь назад, я задумывался, какая потребность выражалась в нем, почему он хотел, чтобы с ним обращались с такой дикостью. Потом, закинув одну мою руку себе на плечо, он засыпал – быстро и глубоко, как ребенок. Однажды он разбудил меня среди ночи; он оживленно говорил во сне по-русски и лягался».

Кит знал об Эрике, который не представлял для него угрозы. «Рудольф, бывало, говорил: «Как жаль, что я не могу тебя любить, Кит. Ты не влюблен в меня, и я не влюблен в тебя». И мы оба смеялись». Однако, чем дольше Кит виделся с Рудольфом, тем больше сознавал, насколько тот одинок. «Из-за того, что его английский находился в зачаточном состоянии, он не мог вести светских бесед, не мог сплетничать и легко обмениваться мыслями, поэтому он не мог стать своим для других танцовщиков. Когда они бывали с другими, Кит заметил, что Рудольф пользовался своим природным высокомерием, чтобы скрыть, что он почти не понимает того, о чем все говорят. Казалось, он боится продемонстрировать недостаток воспитания: «Он косился на меня, чтобы понять, какими ножом и вилкой пользуюсь я. В те дни он казался уверенным только на сцене или когда мы оставались одни. На сцене и в постели он был вне классов. Мне казалось, что ему отчаянно недостает общества его ровесников».