Екатерина Великая - Ольга Игоревна Елисеева

История свидания канцлера и Разумовского была записана в 1843 году министром народного просвещения графом С. С. Уваровым со слов своего тестя Алексея Кирилловича Разумовского, племянника фаворита Елизаветы[731]. Итак, Воронцов отправился в дом Разумовского на Покровке близ церкви Воскресения в Барашах и застал Алексея Григорьевича, сидевшего в креслах у камина с новым киевским изданием Священного Писания в руках. Показав графу проект указа, Воронцов попросил бумаги, подтверждавшие факт венчания, для того чтобы императрица могла подписать документ. Несколько минут Алексей Григорьевич молчал. Какие чувства боролись в его душе? Лет десять — двадцать назад, при жизни своей августейшей покровительницы, он дорого бы дал за такой указ, тогда на русском престоле оказались бы его потомки, а не голштинские принцы и принцессы. Теперь же ему, одинокому старику, в тишине доживающему свою жизнь, было все равно. Граф подошел к комоду, достал ларец черного дерева, инкрустированный серебром и перламутром, долго рылся, отыскивая ключ, наконец открыл крышку, чем-то щелкнул, проверяя потайной ящик, и извлек оттуда сверток розового атласа. В свертке оказались пожелтевшие листы, которые Алексей Григорьевич, не передавая в руки Воронцову, медленно перечитал. Затем поцеловав их, граф повернулся к образам, перекрестился и, возвратясь к камину, положил бумаги в огонь. «Я не был ничем более как верным рабом Ее величества, — произнес он, с трудом опускаясь в кресло. — …Никогда не забывал я, из какой доли и на какую степень возведен я десницею ее… Если бы было некогда то, о чем Вы говорите со мною, то поверьте, граф, что я не имел бы суетности признать случай, помрачающий незабвенную память монархини, моей благодетельницы». От Разумовского Воронцов вернулся к Екатерине и донес ей о случившемся. Императрица протянула канцлеру руку для поцелуя со словами: «Мы друг друга понимаем»[732].

По другой версии, Екатерина послала за документами через несколько лет после коронации, и не Воронцова, а А. А. Вяземского[733]. Суть произошедшего от этого не изменилась. Документы были уничтожены, прецедента больше не существовало. Хорошо осведомленный через брата обо всем, что происходило во дворце, Алексей Григорьевич чутьем старого придворного понял, в какое трудное положение попала новая императрица и чего она от него ждет. Он пожертвовал самым дорогим, что у него оставалось, — памятью о своей безвозвратно ушедшей молодости, сказочном счастье и горячо любимой женщине. Екатерина сумела по достоинству оценить этот благородный поступок.

Вряд ли она была недовольна случившимся, поскольку все дальнейшее время своего пребывания в Москве подчеркивала исключительное расположение к Разумовскому, вела себя с Алексеем Григорьевичем как со старшим родственником, навещала его сама, а когда он приезжал ко двору, первая вставала ему навстречу и, прощаясь, всегда провожала его до дверей комнаты. Орловым пришлось смириться и оставить хлопоты о браке, а Бестужев, не осуществив свой дерзкий план, потерял в них возможных покровителей. Вскоре он, осыпанный милостями, но не вписавшийся в новую политическую расстановку сил, вынужден был покинуть двор.

«Свобода языка, доходящая до угроз»

Однако эти события имели далеко идущие последствия. Группа офицеров, прежних сторонников Екатерины, во главе с камер-юнкером Ф. А. Хитрово, братьями Н. и А. Рославлевыми и М. Ласунским затеяла заговор, целью которого был арест или даже убийство братьев Орловых. Заговор почти сразу оказался раскрыт из-за доноса князя Несвицкого. Следствие вел сенатор Василий Иванович Суворов, человек разумный, строгий и абсолютно преданный Екатерине. Он сумел вскрыть немало неприятных для императрицы сторон дела. Молодые офицеры оказались лишь видимой верхушкой айсберга, руководили же ими совсем другие люди. На допросах Хитрово прозвучали фамилии E. Р. Дашковой, Н. И. Панина, К. Г. Разумовского, З. Г. Чернышева[734].

Мы видели, что в политическом смысле Дашкова и Орлов претендовали на одно и то же место. В том, что роль первого лица в государстве после себя Екатерина II отдала не ей, княгиня видела предательство императрицы. После переворота Екатерина Романовна была щедро вознаграждена, но она ожидала, что императрица поделится с ней не богатством, а властью, поэтому и не могла быть удовлетворена. Это точно подметил новый английский посол Джон Бёкингхэмшир: «Если бы леди д’Ашков удовлетворилась скромной долей авторитета, она бы до сих пор оставалась первой фавориткой императрицы».

Осыпанная милостями, но внутренне уязвленная Екатерина Романовна очутилась в Москве в составе пышной коронационной процессии. Первый словесный портрет княгини был составлен примерно тогда же. «Княгиня д’Ашков, леди, чье имя, как она считает, будет, бесспорно, отмечено в истории, обладает замечательно хорошей фигурой и прекрасно подает себя, — писал британец. — В те краткие моменты, когда ее пылкие страсти спят, выражение ее лица приятно, а манеры таковы, что вызывают чувства, ей самой едва ли известные. Но хотя это лицо красиво, а черты не имеют ни малейшего недостатка, его характер главным образом таков, какой с удовольствием изобразил бы опытный художник, желай он нарисовать одну из тех знаменитых женщин, чья утонченная жестокость наполняет журналы ужасов. Ее идеи невыразимо жестоки и дерзки, первая привела бы с помощью самых ужасных средств к освобождению человечества, а следующая превратила бы всех в ее рабов»[735].

Княгиня подробно рассказывает в «Записках», как во время коронации ей пришлось стоять в задних рядах, соответственно скромному чину ее супруга. «Мои друзья думали, что я обижусь этим, и находили даже, что мне не следует ехать в церковь», — писала она. Однако Екатерина Романовна придумала демарш, еще более заметный, чем отсутствие на церемонии. «22 сентября, в день коронации, я по обыкновению отправилась к императрице, только гораздо раньше обычного часа, — с удовольствием рассказывала княгиня. — При выходе ее из внутренних покоев я следовала непосредственно за ней»[736]. Так, возле Екатерины, Дашкова гордо вошла в собор, где демонстративно, на глазах у всех развернулась и пошла в задние ряды.

Подчеркивая немилостивое обращение с собой, княгиня лишь в одном месте случайно проговорилась. Оказывается, всю дорогу от Петербурга до Москвы она ехала с императрицей в одной карете, а такого недвусмысленного знака расположения, причем проявленного в частной обстановке, могли удостоиться только самые близкие к государыне люди. В романе Л. Н. Толстого «Война и мир» есть примечательное рассуждение об официальной и «невидимой» субординации. Князь Андрей заметил, как в кабинет пропустили молодого офицера, в то время как пожилой заслуженный генерал остался сидеть под дверью. На официальном приеме оказать такого предпочтения младшему по званию было нельзя, но в деловой и тем более частной обстановке многие требования этикета смягчались и начинала действовать «невидимая» субординация. В случае с Дашковой произошла похожая вещь. На коронационных торжествах она, согласно жесткому придворному этикету, не имела права стоять ни ближе, ни дальше по отношению к императрице, чем это определяли чины ее супруга — полковника. Но реальное место того или иного придворного, степень его влияния на государя определялась именно «невидимой» субординацией.