Уинстон Черчилль. Власть воображения - Франсуа Керсоди

Это было запоминающееся событие. В роскошном отеле на вершине холма Анфа, возвышавшемся над морем и всем городом Касабланка, английские и американские штабисты пытались выработать общую стратегию, тогда как в непосредственной близости от них в реквизированных богатых виллах премьер-министр и президент вели беседы о высокой политике. Офицеры подошли к своей задаче очень ответственно, причем британцы даже больше, чем американцы: они тщательно готовились к совещаниям и даже подогнали пассажирский пароход водоизмещением шесть тысяч тонн, переделанный в плавучий штаб с шифровальным отделом и службами планирования, картографии, статистики и ведения архивов, а также всем необходимым оборудованием для выполнения расчетов и симуляций. Их американские коллеги прибыли без вспомогательных служб и не смогли договориться между собой о стратегии, которую следовало бы принять. В этих условиях после пяти дней словопрений британцы смогли навязать американцам свой план высадки на Сицилию («Хаски»); к его выполнению предстояло приступить, как только силы Оси будут уничтожены в Тунисе. Таким способом рассчитывали вынудить Италию выйти из войны и подтолкнуть Турцию в нее вступить. В остальном было решено отдать приоритет битве за Атлантику и продолжить накапливать силы в Великобритании («Болеро») в преддверии высадки во Франции в 1944 г. («Раундап»). Наконец, несмотря на то, что Эйзенхауэр сохранил за собой пост верховного главнокомандующего, оперативное управление войсками на местах передавалось британским офицерам, имевшим гораздо больше опыта: Александеру, Теддеру и адмиралу Каннингэму. 18 января, когда переговоры еще не вышли из тупика, генерал Дилл, британский представитель при комитете начальников комбинированных штабов, довольно прозрачно указал генералу Бруку на положение дел: «Вам надо прийти к соглашению с американцами, поскольку ни в коем случае нельзя выходить на премьер-министра и президента с нерешенной проблемой; вы не хуже меня знаете, каких дров они наломают».

Как раз этим они в тот момент и занимались, но только в области политики. Американский консул Роберт Мёрфи заметил, что «у президента Рузвельта было настроение школьника на каникулах, что объясняет его почти легкомысленное отношение к ряду сложных проблем, с которыми ему приходилось разбираться». Среди них был и болезненный вопрос французского единства: по прибытии в Касабланку президент запросил свежие публикации в прессе, где в самых едких выражениях продолжали критиковать его североафриканскую политику и, что еще хуже, многие американские журналисты, безоглядно поддерживавшие его либеральную политику в прошлом, превратились в этом деле в ярых противников. Рузвельт сразу осознал опасность и скрепя сердце снизошел до обсуждения проблемы с Черчиллем. Как он напишет в Корден-Холл: «Я надеюсь, что мы сможем избежать политических дискуссий в данный момент, но я заметил по приезде сюда, что американские и английские газеты сделали из мухи слона, и я не вернусь в Вашингтон, пока не улажу это дело».

Президент решил найти приемлемое решение для французов или, по меньшей мере, успокоить американскую общественность, но в силу своего настроения «школьника на каникулах» он подойдет к этому деликатному делу с поразительным легкомыслием, предложив своему британскому собеседнику следующее решение: «Назовем Жиро женихом, я вызову его из Алжира. Вы же доставите сюда из Лондона невесту – де Голля, и мы устроим принудительное бракосочетание», Черчилль был удивлен: проблема казалась ему несколько серьезнее, и генерал де Голль никогда не приветствовал вмешательства «англосаксов» во французские дела. Но Рузвельт не понял бы отказа вызвать генерала, да и разве сам де Голль не выражал желания встретиться с Жиро? Президент умел быть убедительным, и Черчилль явно подпал под его влияние: возвращаясь к себе ранним утром, он пробормотал в присутствии телохранителя: «Придется поженить этих двоих так или иначе!»

Дело оказалось не простым: де Голль сначала отклонил предложение, затем все-таки решил приехать и после ледяной встречи с Жиро 22 января наотрез отказался принять план примирения, предусматривавший объединение голлистов, жиродистов и вишистов Северной Африки под англо-американской эгидой, и даже не согласился с предложенным текстом коммюнике, единственной целю которого было позволить США и Великобритании сохранить лицо в глазах международной общественности. Черчилль был потрясен: в тот самый момент, как британский народ и парламент ожидали от этой встречи конкретных результатов, он, премьер-министр Его Королевского Величества, получил пощечину в присутствии президента США от человека, которого во всем мире считали его выкормышем и должником! Таким состоянием души объясняются крайне резкие слова, брошенные им генералу на ломаном французском: «Если вы встанете у меня на пути, я вас уничтожу!»; «Я публично обвиню вас в противодействии согласию, я восстановлю против вас общественное мнение моей страны и сделаю то же во Франции!»; «Я разоблачу вас в палате общин и по радио!» На что де Голль ответил одной фразой: «Вы в полном праве обесчестить себя». Его неуступчивость только распалила премьер-министра, но генерал позволил себе еще более обидные слова, задевшие самые чувствительные струны Черчилля: «Стремясь любой ценой удовлетворить Америку, вы встали на сторону дела, неприемлемого для Франции, опасного для Европы и достойного сожаления для Англии».

Нельзя не согласиться с де Голлем: Черчилль пошел на поводу у Рузвельта, что объясняет разительную перемену в дипломатических отношениях, произошедшую в Касабланке, потому как в этом марокканском местечке, контролируемом американской армией, Рузвельт вел себя полновластным хозяином. Он навязал своему «верному помощнику» линию поведения во французских делах, свалил на него всю ответственность за эту политику, когда она провалилась, вел тайные личные переговоры с султаном Марокко за его спиной и без какого-либо предварительного согласования с Черчиллем дал генералу Жиро «право и обязанность действовать как управляющему французскими интересами». Именно президент ради успокоения общественного мнения срежиссировал сценку с дружескими рукопожатиями Жиро и де Голля перед кинокамерами и выступил перед журналистами со знаменитой декларацией о «безоговорочной капитуляции» Германии. И каждый раз Черчилль, поставленный перед свершившимся фактом, удерживался от протестов, полагая, что в тотальной войне союз англоязычных народов вполне стоит некоторых жертв. Увы! Даже такому стойкому бойцу смириться с подчинением оказалось легче, чем освободиться от него…

Так конференция в Касабланке стала откровенным успехом британских военных и личным провалом для их премьер-министра. Но Черчилль не любил копаться в неудачах и сразу после конференции отправился в Марракеш, потребовал от Гопкинса сделать все возможное и невозможное для перевооружения французской армии в кратчайшие сроки и снова погрузился в свои депеши и отчеты по расшифровкам «Энигмы», установил мольберт на крыше виллы «Тейлор» и вслух рассуждал о своих будущих стратегических планах. Затем он сорвался в Каир, откуда вылетел в Турцию, где надеялся убедить турок вступить в войну на стороне союзнической коалиции! Генерал Брук, ошеломленный такими приступами активности, описал первую часть поездки до прибытия в Каир на заре 26 января 1943 г.: «Было всего около половины восьмого утра, мы провели всю ночь в спартанских условиях, преодолев 4000 км за 11 часов беспосадочного перелета на высоте свыше 14 000 футов, а Черчилль был свеж как огурчик и потягивал за завтраком белое вино после того, как изволил выкушать две стопки виски и выкурить две сигары!» Генерал Эйзенхауэр, встретившийся с ним в тот день, дополнил картину: «Он был мастер спорить и убеждать. Он одинаково легко манипулировал комичным и трагичным и для усиления эффекта аргументов подбирал слова в широком диапазоне от жаргона до клише с массой цитат, почерпнутых из всех мыслимых источников от древних греков до Дональда Дака». Однако красноречия Черчилля оказалось недостаточно, чтобы убедить турок вступить в войну, но памятная тайная поездка премьер-министра и его офицеров в Адану позволит, по крайней мере, добиться того, что нейтралитет Турции примет более дружественный характер в отношении союзников.