Ярополк - Владислав Бахревский

– Что за переступень такой?! – удивился князь.

– Корешок.

– Наговоренный, что ли?

– Наговоров на нем никаких нет. Его как выкопают из земли, так тотчас несут на кладбище, зарывают посреди свежей могилы. А потом тридцать дней поливают коровьим молоком, а в том молоке топят летучую мышь. На тридцать первый день корень выкапывают да сушат на печи, топленной вербеной, травкой такой. Оборачивают кусочком савана – и на грудь. Ни одна молния не коснется! Вот уж и метит в тебя, да над головой зигзаг сделает.

Промолчал Ярополк, хоть и не по сердцу пришелся подарок Блуда.

Страх уже у всех прошел. Осмотрелись и ахнули.

Дуб, к которому так прытко скакал Лют, расколот надвое, рыжий конь мчится сам по себе, а рыжий хозяин его на земле сидит, головой трясет.

Подскакали: встал, руками на уши показывает.

– До сих пор звенит. Оглушило.

Пока ловили коня, Баян и Ярополк подъехали к дубу. Рассекло могучее дерево ровнехонько.

– Как мечом, – сказал Баян.

– Где такой меч-то взять, разве что у Люта?

– Радуга! – увидел Баян.

Радуга стояла над полем, где рос сильный хлеб.

– Туда! – и Ярополк, вполне счастливый, поскакал к заветному месту.

Пшеница стояла высокая, колос длинный.

Соседнее ржаное поле показалось нищенкой на пороге богатого.

Подъехали к дому, где жил хозяин полей. Баян узнал Позвизда.

– Ты ли это?! – воскликнул, не удержавшись.

– Как видишь… Я рубил, меня рубили. Теперь хлебушек сею…

– Что за дивная у тебя пшеница? – спросил Ярополк.

– Пшеничка, князь, золотая. Заморская пшеничка. Мне шапку старый мой друг отсыпал. Из шапки – мешок, из мешка – поле.

– Такую пшеницу по всем весям бы завести.

– Хорошее дело, князь. Бог тебе в помощь.

– Как будет урожай, ты мне шапку-то насыпь, – попросил Ярополк.

– Коль град не побьет, дождь не замочит, худая роса не вычернит – мешок твой! Доброе ты дело задумал. Человеческое.

В Ярополке было отцовское: важные дела вершил тотчас.

Позвал купцов, угостил, одарил. А провожая, наказал привезти царьградской пшеницы на семена, да всяких семян, да ростков на развод плодовых деревьев. Купцы такому княжескому желанию удивились, а промеж себя, поговорив, решили:

– Иные пришли времена на Русскую землю. Хлебным духом потянуло, духом мира и покоя.

Ни двора, ни кола, да и поляны нигде не видно. Орешник, колючий боярышник, коряжистый терновник… Словно и не было никогда селения волхвов, с конюшнями, амбарами, кузнями… Никаких следов человеческой жизни!

Баян еле-еле разыскал озерцо, где когда-то встретил умного зверька – ласку.

Вместо церкви, построенной княгиней Ольгой, невысокий холм. На вершине холма пламенеет кипрей, но к цветам не подступись – крапива.

С замирающим сердцем кинулся Баян через кустарник к скале, к Каменному коню.

Конь был на своем месте, но Баяну показалось, что и ему, каменному, невыносимо тяжело в одиночестве. Голова словно бы угнулась, копыта от напряжения потрескались. Да ведь и то! Русь на себе несет, а может, и не одну Русь, всю землю скифскую, со всеми ее ордами, городами, весями, со всеми ее напастями и чудесами.

Баян вспомнил слова праздничного гимна:

«Свет денницы явился белому коню! И окунул он морду в ясли и ел свет дней, как зерна пшеницы…»

– А съел ты, конь, с той поры всего девять лет…

Погрустил Баян о минувшем, о канувшем, о своих товарищах, о кузнецах Любиме, Лучезаре, Любомысле. Особо вздохнул о Горазде… Бог милостив, где-то они живут, делают дело, какому были научены Благомиром и волхвами.

Потянуло Баяна к тайной пещере. Разыскал.

В пещере стояла тьма. Это была тьма тишины.

Баян помнил слово, от которого явился в пещере свет. То слово – «Алатырь». Но сотворить чудо словом дивного волхва Благомира не посмел, а своего слова, столь же всесильного, всевластного, у него пока что не было.

Не один день ходил Баян по долам да по лесам, пока наконец не встал перед ним могучий бор, где жили бортники. Первое, что увидел: дуб – медовая казна. Тотчас явилась картина перед глазами. Сидят на скамье из целого струганого ствола Благомир, Добромысл, Доброслав и Радим… Орел тогда прилетел! Принес орлятам волчонка. Как же страшно было идти к этому дубу с орлиным гнездом, когда Благомир послал за благословением, а коснуться надо было не самого дуба – корней…

Все вокруг прежнее, вот только сам он другой. Повидавший хазар, ромеев, болгар, печенегов… Пошел дуб обнять да и обмер! Из-за дерева вышел… человек. Подол длинный, черевички махонькие – женщина, но вместо лица, вместо груди, рук… шевелящаяся темная короста… Баян попятился, хотя и успел сообразить: человек перед ним – человек, а короста – пчелы. Помочь ведь надо, но как? Насмерть закусают обоих.

Человек, увидев Баяна, охнул, приподнял плавно руки вверх, и пчелы потекли с рук, с груди, с головы к дуплам дуба. Живая короста таяла, и увидел перед собою Баян – деву.

– Ты – внучка дедушки Рода Всеведа Синеглазка.

– Угадал.

– Я не угадывал, я узнал.

– Я верила, что ты придешь. Никто из злыдней нашего заговора не превозмог. Слово наше было белое, как Алатырь-камень.

– Мы ведь для крепости поцеловались.

– Верно, – сказала Синеглазка, зардевшись. – Маленькая была, глупая…

– Почему же глупая? Я пришел за твоими поцелуями.

Синеглазка потупила голову, но тотчас спохватилась:

– Путнику с дальней дороги – перво-наперво: баня!

– Нет! – сказал Баян. – Позволь мне посмотреть на тебя, побыть с тобою… Только как же это ты с пчелами-то так…

– Словечко знаю, – простодушно сказала Синеглазка.

Она повернулась и пошла, пошла не к веси, не к дому, и он поспешил за нею и никак не мог стать рядом: тропа была узкая, а кругом ветки, больно хлеставшие по лицу.

Синеглазка повернулась вдруг, и они оказались глаза в глаза. И он догадался: стоять, смотреть – мало, нельзя! Протянул руки, и Синеглазка пошла в его объятия, а губы у нее, как и в детстве, были все равно что земляника.

У Баяна голова пошла кругом, но тут затрещали кусты и на тропу выбежал медведь да и стал на дыбы. Баян отстранил Синеглазку, закрывая ее собой, но она засмеялась:

– Это наш Топтыга! Помнишь медвежонка? Он у нас пчелиный сторож. Правда, правда! – И крикнула медведю: – Пропусти нас, косматый!